меня.
– Поосторожней, Кристина, ты говоришь о своих родителях, – посчитала нужным одернуть дерзкую девчонку Паула.
– Да ладно. Папа у меня такой хороший. Я даже в него немного влюблена. Рядом с ним мне легко и весело. А вот мамочка никак не может смириться, что скатилась с верхней строчки списка до самой нижней. Она была красива, и характер был у нее, наверное, неплохой, но уж слишком ей хотелось командовать, а папа это раскусил и быстро смылся.
Он предпочитает иметь дело со слабыми и только с ними ощущает свою силу. Поверь мне, он хоть и взрослый и, казалось бы, опытный мужчина, а в сущности избалованный женским вниманием тинейджер, и никого пока не нашлось, кто бы обучил его истинным чувствам. Я не могу, например, даже вообразить, чтобы он влюбился в кого-то по-настоящему, как случается, пусть однажды, со всеми, и женился, обзавелся детьми. Иногда я думаю, что появилась на свет в результате какой-то ошибки. Я называю его «папа», а он смотрит на меня, как на сумасшедшую. Судьба вздумала пошутить над ним, но за шутку расплачиваюсь я.
– Да, наверное, ты права, – согласилась Паула, впрочем, не совсем уверенная в правоте Кристины. Хотя Роберт Хартфорд вряд ли идеальный папаша и вообще хороший человек, но ей страстно хотелось услышать о нем как можно больше, причем именно из уст Кристины. Она решила ловким обходным маневром заставить дочь продолжить разговор об отце.
– А как создается кино?
– Жуткая нервотрепка и ничего интересного.
– А потом… в результате?
– Погоня за цифрами кассовых сборов.
– А как этот фильм? Он прокатывается удачно?
– На первой неделе была сплошная давка. Стопроцентная посещаемость. Это показатель кассовости звезды. На второй снижение всего на шесть процентов. Вторая неделя все и определяет. Можно рассчитывать на сто миллионов зрителей за год проката.
Кристина была полна энтузиазма и гордости за своего отца.
– Что ж, посмотрим, как и чем папуля зарабатывает на жизнь. – Кристина взяла Паулу под руку, и на этом их беседа прекратилась. Они готовились вкусить зрелище, которое волновало их обеих, хотя и по-разному.
Обаяние Роберта Хартфорда, на котором и строился весь фильм, было воистину безбрежным. Оно обволакивало зрителя извне, а внутри у Паулы словно запорхали и защекотали шелковистыми крыльями нежные бабочки.
Кто был там перед ней на огромном, поднятом ввысь экране? Мужчина, которого она знала и который настолько жаждал совершенства в женщине, что с отвращением и даже испугом отверг ее, едва заметив физический недостаток? Или образ на пленке – чуткий и справедливый и покорный воле женщины любовник, приторный, как пересахаренные сливки? И то и другое? Слияние двух личностей в одну? Или маска, надеваемая на потребу публики?
В этом фильме Роберт играл богатого сенатора консервативных взглядов, чья жена была бесцветным увядающим созданием, а любовница – танцовщица с великолепным телом. Налаженный мир его рухнул, когда он узнал, что единственный сын и возможный политический преемник болен СПИДом. Он мучительно долго ищет виновника заразы в среде гомосексуалистов, подозревая сына в порочных связях, но находит лишь несчастную женщину, которая, сама того не зная, стала передатчиком инфекции. И что делает герой Роберта? Он не осуждает ее, не обвиняет в сексуальных преступлениях, а жалеет. Потом жалость переходит во влюбленность. Тут все зрители плачут. Сенатор ради новой любви расстается с карьерой и женой, к которой очень привязан, но которую уже не любит, бросает, мило расставшись, свою любовницу и уходит… Не так как Чаплин когда-то по дороге в «Новых временах», но почти похоже…
И все-таки второй образ – фанатичного, безмозглого донжуана, не имеющего никакой другой цели в жизни, как укладывать женщин в постель, – проступал на экране сквозь зыбкую ауру первого. В то время как Паула искала ответы на задаваемые самой себе вопросы, чей-то грубый мужской голос с места перед ней, достиг ее слуха:
– Папочка сработал за сынка и получил удовольствие.
Паула готова была воткнуть кинжал в мощный затылок сидящего впереди зрителя. Какой-то здоровенный тип точно уловил подтекст роли, сыгранной Робертом, и вдавил ботинком в грязь все кружева, которые ее украшали. Кровь побежала стремительно по ее жилам, будто включился мощный насос.
– Ну-ка потише! – прикрикнула она на мужчину, не отрывая глаз от экрана.
Пусть он заплатил деньги за билет, пусть он свободный гражданин и вправе выражать вслух свои мысли по любому поводу. Но не трогай Роберта Хартфорда! Все сомнения, терзающие до этого Паулу, исчезли, растворились. Она стала агрессивной. Казалось бы, Кристине следовало бы возмутиться унижением экранного образа ее отца, но девушка, привычная к самой разной реакции зрителей, промолчала.
«Бык», сидящий впереди, промычал в ответ на замечание Паулы:
– Блядун он и есть блядун, такой, что пробы на нем негде ставить. И нечего корчить из себя благородного папашу.
Паула наклонилась, собрала все, что у нее и у Кристины лежало на полу под ногами съестного, и обрушила на голову нахала. Его возмущенный крик сотряс весь кинозал.
– Боже мой! – произнесла Кристина, скорее про себя, но достаточно громко. – Девочка-то, оказывается, влюблена!
Поза сидящего на обитой китайским шелком софе Роберта была явно напряженной, а на лице застыла недовольная гримаса. Находиться в комнате наедине с мужчиной уже было для него непривычно, но хуже всего то, что мужчина был на грани истерики и собирался выложить как на духу все свои дурацкие секреты.
Кроме того, все это случилось так неожиданно. Еще когда старик позвонил Роберту и спросил разрешения заглянуть к нему на пару минут и опрокинуть по стаканчику, голос у него был странный. Но кто мог подумать, что он притащит с собой мешок своих проблем и начнет выворачивать свою душу наизнанку? Вот поэтому Роберт раздраженно покашливал, вертел шеей, нервно закидывал ногу на ногу, перекладывал одну на другую и молил бога, чтобы этот бурный поток сентиментальных словоизлияний поскорее иссяк.
Поникший Франсиско Ливингстон ссутулился в кресле напротив и безуспешно пытался хоть как-то сдерживать свои эмоции. Глаза его, и так мутные, подернулись пеленой, и капли стекали по лицу, напоминающему горный склон после схода лавины. Оно все было влажным и каким-то скособоченным, как будто одна сторона была парализована, а другая корчилась в судорогах.
Он поставил трость между ног и цеплялся обеими руками за серебряный набалдашник с такой силой, словно это единственная подпорка, удерживающая все здание его жизни от разрушения. Речь его была сбивчивой, невнятной и покаянной.
– Я сделал… непростительную глупость… или ошибку, – начал он исповедоваться.
Роберт потер переносицу своего знаменитого на весь мир носа, сделал глоток из большого бокала с любимым коктейлем «Сленфидиш» и приготовился выслушивать и страдать, умоляя небеса, чтобы исповедь продолжалась недолго.
– Могу я предложить тебе стаканчик «Арманьяка»? У меня есть бутылка 1848 года. Выпей и воспрянь духом! – предложил он с нарочитой бодростью.
Ливингстон сделал неопределенный жест, непонятно, соглашаясь или нет, ибо мысли его были далеки от столь материальной вещи, как выдержанный коньяк.
