бы не был таким запущенным. Дом был небольшой, всего одна парадная, это хорошо.
Подходя к парадной, я миновала группку бомжей, обсуждающих свои насущные проблемы, — трех мужичков неопределенного возраста и грязную оборванную старуху. На меня пахнуло отвратительной смесью запахов перегара и грязного тела. Увидев меня, бомжи внезапно замолчали и уставились с насмешкой и неприязнью. Я ускорила шаг — показалось, что их взгляды оставили, на моей одежде липкие зловонные следы.
Старуха отделилась от своих и неожиданно быстро пошла за мной окликая:
— Дама! Дама! Красавица! Я к вам обращаюсь! Дама! Подайте больному человеку на хлеб!
Старуха нагнала меня. Я выгребла из кармана горсть мелочи и сунула в ее протянутую руку. Старуха уставилась на деньги в своей ладони так, как будто я бросила ей туда дохлую мышь. Я прибавила шаг, чтобы не видеть и не слышать ее: она вызывала отвращение и какой-то безотчетный страх. Уже входя в подъезд, я услышала, как она крикнула мне вслед.
— Ты мне что подала? Я к тебе как к человеку, а ты мне дрянь какую-то подала, мелочь!
Я закрыла за собой дверь парадной, чтобы не слышать ее визгливого голоса, и огляделась.
Это был традиционный питерский парадный подъезд — пол, выложенный плиткой, широкие ступени, вытертые тысячами ног, с медными кольцами, свидетельствующими о том, что эти ступени когда- то покрывала ковровая дорожка, камин, лепной потолок. Плитка, конечно выщербленная, в камине — куча мусора, лепнина потолка наполовину обвалилась.
Я медленно, с бьющимся от волнения сердцем, начала подниматься по лестнице.
На площадке второго этажа в глубокой стенной нише стояла статуя — ангел с одним крылом, второе было отбито. Именно такого ангела я видела во сне…
Я смотрела на него, не веря глазам. Я была здесь! Была! Но я этого не помнила. Только мое подсознание кричало в полный голос, что я вижу этого ангела не впервые. Отведя взгляд от статуи, я огляделась. На эту площадку выходили две двери. Одна — дверь как дверь, а вторая была опечатана. Я смотрела на эту дверь и прислушивалась к своим чувствам. И они говорили мне, что именно эту дверь мне когда-то приходилось открывать, именно этот порог я перешагивала. — ..
Почему эта дверь опечатана? На всякий случай я поднялась по лестнице до самого верха, до пятого этажа, но, как я ни прислушивалась к себе, ничего не почувствовала. Мое подсознание молчало. Ему что-то говорила только опечатанная дверь на втором этаже.
Пора было уже возвращаться на работу. Я спустилась по лестнице, вышла из подъезда — и тут же увидела прежнюю отвратительную старуху.
Она стояла возле подъезда, опершись на палку и явно ждала меня. Как только я вышла из дверей, она оживилась, шагнула мне навстречу и, уставившись круглыми совиными глазами, завизжала:
— Ты опять к нему ходила? Совесть замучила. Я знаю, кто ты есть! Ты есть убийца!
Кровь прилила к моему лицу. Я отшатнулась от мерзкой старухи и сказала севшим от волнения голосом:
— Что ты несешь, пьянь старая? Я тебя первый и последний раз в жизни вижу! — и, развернувшись, побежала прочь.
Но бабка не отставала, она удивительно быстро тащилась за мной и вопила:
— Подала, называется! Шестьдесят восемь копеек! Это разве подаяние? Порядочные люди меньше восьми рублей никогда не подают! А ты, сволочь такая, мне вообще должна была десятку подать! Потому как я все про тебя знаю! Все как есть! Ты к нему тогда приходила — и где он теперь? Увезли, простыней покрытого! А ты мне шестьдесят восемь копеек! Тьфу! Да я теперича у тебя и полтинник-то не возьму! Не меньше сотни! Ты еще будешь бегать, просить — возьми, мол! Потому как я про тебя все знаю — убийца ты!
Я пыталась делать вид, что не вижу ее, не слышу ее истеричных воплей, но это было невозможно. Тогда я остановила проезжающее мимо такси, решив плюнуть на экономию, заплатила водителю, не торгуясь, несусветную сумму, только чтобы поскорее избавиться от ненавистной бомжихи.
Она еще выкрикивала вслед машине какие-то угрозы, но я не могла успокоиться, потому что от самой себя было не так просто уехать, как от старой пьянчужки.
По приходе на работу я разбирала пришедшую для меня в офис почту. Как обычно, большую часть можно было выбрасывать в мусорную корзину: реклама фирм, торгующих канцтоварами, бухгалтерскими программами, разной справочной литературой. Среди прочего мне попал в руки плотный белый конверт без обратного адреса. Я машинально его вскрыла, вытряхнула содержимое на стол.., и похолодела.
На столе передо мной лежала четкая цветная фотография. На фотографии было два человека. Один из них был мертв. Сомнений в этом быть не могло: остекленевшие глаза, отвисшая челюсть и самое существенное — дырка во лбу. Мне не приходилось видеть входное отверстие от пули, но я не сомневалась, что оно так и выглядит, во всяком случае в американских боевиках оно именно такое, а в Голливуде очень следят, чтобы такие вещи были правдоподобны. Кроме этих очаровательных деталей, во внешности трупа многое было не порядке. Складывалось впечатление, что перед тем, как убить, его долго и жестоко избивали. Он был до такой степени не в порядке, что я даже не сразу его узнала. А ведь это был тот самый Валентинин «троюродный брат», который чуть не затащил меня в субботу в свою машину. Хорошо же над ним потрудились, если я не сразу его узнала! Зато второго человека на этой фотке я узнала сразу. Еще бы мне его не узнать, если это была я.
Я, собственной персоной, стояла над трупом, и выражение моего лица можно было трактовать как решительное, энергичное, целеустремленное, но раскаяния в нем не было, хоть убей.
Я медленно втянула воздух сквозь сжатые зубы и откинулась на спинку стула. Потом я еще раз внимательно посмотрела на фотографию. Да, это была я, никаких сомнений, на мне был все тот же несчастный серый плащ, еще не обгорелый. Различимые на снимке детали обстановки были мне, вообще говоря, незнакомы, но в подсознании они вызывали странные ощущения узнавания. Я не помнила эту комнату, но я в ней когда-то была. В висках у меня застучало, перед глазами поплыли красные круги, и на их фоне я увидела мертвое лицо, то же, что на фотографии. И тут же все исчезло. Я торопливо спрятала фотографию в сумочку, чтобы она не попалась на глаза нашим, из магазина, и внимательно осмотрела конверт. То, что на нем не было обратного адреса, я заметила еще до того, как его вскрыла. Но на нем не было ни марки, ни почтового штемпеля. Только адрес и мое имя, написанное аккуратным чертежным шрифтом.
Я спросила у Нины, каким образом попал к нам этот конверт. Она ответила, что первый раз его видит, я этому не удивилась.
На столе зазвонил телефон, и странный низкий голос — наверняка измененный, — не поздоровавшись и не спросив, кто у телефона, произнес:
— Вы получили мое письмо.
Это не был вопрос, это было утверждение, констатация факта. Ответа он, по-видимому, не ожидал, и я молчала.
— Как вы понимаете, у меня есть еще фотографии.
— И чего вы от меня хотите? — не выдержала я.
— Я хочу, чтобы вы отдали не принадлежащую вам вещь. — И он снова надолго замолчал.
Это его молчание и шорохи в трубке нервировали меня и пугали даже больше, чем сами его слова. Он на это и рассчитывал.
— Я не знаю, чего вы от меня хотите! Оставьте меня в покое!
— Вы просите невозможного. Мне нужно получить эту вещь. Вам нужно получить фотографии. Мы совершим обмен, и тогда я оставлю вас в покое.
— Но у меня ничего нет!
— Вы ошибаетесь.
— Скажите хотя бы, что это такое!
— Я вижу, вы не хотите со мной сотрудничать. Это может очень дорого вам обойтись. Убийцу ищет милиция. Вы понимаете, куда я могу передать эти фотографии.
В трубке раздались короткие гудки. Я положила ее на рычаг. Мне было так страшно, как никогда в жизни. И я не столько даже боялась того шантажиста с его механическим голосом и театральными паузами, я не столько даже боялась его угроз, хотя они были весьма конкретны и серьезны, сколько я боялась того,
