боевым действиям, а все остальное как бы их не касалось. Они уже больше ни за что не отвечали и, кажется, были довольны этим. Они не замечали ни Кирилла, ни прапорщика-водителя только потому, что не хотели замечать, возможно, даже брезговали ими или, хуже того, презирали, однако же, снаряжая боевую машину, ревностно заботились о них, исключали всякое для них неудобство, поломку, задержку. «Полканы» словно забыли о своих званиях и должностях, делая то, что обычно делают солдаты и прапорщики-технари. Они лишь выполняли приказ; все же остальное — взять это оружие в руки и выстрелить — было делом добровольным. И наверное, грязным, потому что «полканам» было легче пачкаться в танковом мазуте…
Он словно отходил от наркоза и начинал ощущать боль; его разрывало пополам — одна нога была еще на берегу, но другая уже в лодке.
И это чувство не оставляло его больше ни на минуту. Спасением было единственное — не думать о том, что грядет, и внушать себе, что это — всего-навсего учения с боевыми стрельбами, каких было множество. И он твердил себе — не думать, не думать! — отвлекаясь на что угодно, пока, балуясь с прибором ночного видения, не увидел светящихся церковных куполов…
Он зяб и корчился на соломе, вбивая себе в голову другую мысль, что никогда и ни за что не уйдет отсюда. И никто его не станет искать, потому что «учения с боевыми стрельбами» — дело добровольное. Запустят двигатели, покричат, подождут и пойдут в Москву, потому что боевая операция расписана по минутам. А он потом встанет и пойдет к храму, за которым видны крыши домов. Можно попроситься к кому-нибудь и в тепле, в тишине лечь в постель, поскольку очень хочется спать…
Он прикрыл глаза и почувствовал, что от мокрой соломы источается едва уловимое тепло. Спрятав пистолет в кобуру, он сунул руки за пазуху и скорчился еще плотнее, сжался, как эмбрион. Через минуту он и в самом деле согрелся. Ему показалось, что он не спал, а лишь полежал немного с закрытыми глазами, и потому, словно наяву, увидел себя в зеркале — не старым еще, но совершенно седым. И будто за его спиной стоит незнакомая женщина в блеклом, невзрачном платье и что-то держит в вытянутых руках. Кирилл обернулся к ней и увидел перед собой простенький алюминиевый образок на шнурке. Женщина потянулась к Кириллу, чтобы надеть образок на шею, однако в тот миг тишину разорвал гулкий, могучий рев, разом охвативший все пространство.
Он подскочил, вспугнутый этим вселенским звуком: реальный мир был прост, жесток и холоден, как куча осенней соломы…
Воронье вновь грузно расселось по деревьям, поклонило ветви к земле. Несмолкаемый крик метался над головой…
Кирилл поднялся на ноги — еще покачивало от слабости, дрожали колени, но в мозгу уже посветлело. Эти воспоминания походили на приступы рвоты, с той лишь разницей, что не желудок резко сокращался в спазме, а память, перенасыщенная событиями. Исторгнув из себя струю мерзости, сознание на какое-то время освобождалось от того, что не могло переварить, сплавить с прежней жизнью и опытом.
И как после рвоты, скоро наступало облегчение.
Он поднял чемодан, заляпанный белыми известковыми пятнами, на ощупь отыскал бутылку виски. Под пальцами мягко щелкнула сорванная крышка. Он сделал несколько больших глотков и отдышался, ощущая приятное тепло. Дрожь постепенно улеглась, и в посветлевшем сознании медленно вызрела острая тяга к жизни. Словно после долгой болезни он вышел из медицински стерильной, но мрачной палаты и первый раз вдохнул свежего, вольного воздуха. И ощутил его осенний вкус — запах павшей листвы, гулкий, предзимний ор воронья, бодрящий ветер. Пусть пока зыбится земля под ногами — он все равно выжил, переборол смерть и теперь имеет полное право на долгую и крепкую жизнь!
А чтобы сохранить ее, эту жизнь, придется сомкнуть себя в кулак, забыть все, что кричал в бреду, забыть, как болел, как был немощным и слабым. Иначе память, как ржавчина, станет ежеминутно грызть сознание и вечный приступ тошноты вывернет душу. Но пока не окреп, пока еще разум томится пережитым, следует быть предельно осторожным. Никто не должен знать, что случилось с ним: одно нечаянно оброненное слово потянет за собой множество вопросов, и с памятью невозможно будет сладить. И если сейчас он явится в дом, как свадебный генерал, — от воспоминаний не уйти, а скрыть ничего не удастся.
Но как хотелось вернуться сильным и независимым! Чтобы встречали с радостью, с изумлением, чтобы был пир во имя встречи, тосты, чтобы им гордились, чтобы завидовали ему! Ведь об этом же думал, это грезилось и манило, а теперь все нужно отдать в жертву. В чемодане лежит мундир с капитанскими погонами и орденом, приготовленный к свадьбе, — удивить хотел… Да его сейчас не то что надеть, но и вынимать из чемодана нельзя! Почему же раньше не подумал об этом?
Всем же все известно! Газеты невозможно взять в руки — снимки, крупным планом, телевизор вообще не включай… И если он сейчас явится даже в гражданском — все равно будут вопросы: почему вдруг дали отпуск? На какие деньги купил такие подарки?.. Алексей же сразу все поймет! Ему уже на пороге станет все ясно!
А его афганский друг Седой был там!
Как же в голову-то не пришло еще в Москве?! Вообще не нужно было ехать сюда! Вызвать Аннушку, сослаться на службу, найти причину, но оставаться в Москве, потому что сейчас нельзя даже войти в дом…
Кирилл оттащил чемодан подальше от аллеи, приставил его к дереву и сел. Он пытался сосредоточиться и понять то, что раньше ускользало от его внимания, затушевывалось иными мыслями, более горячими и острыми, как битое стекло. Но ведь думал же, думал о последствиях, и потому не хотел встать из прелой кучи соломы. И о будущем думал! И мечтал, как вернется… Так отчего же упустил момент, как его встретят? Чем? Какими словами?
Он вновь ощутил тошноту и, чтобы заглушить ее, глотнул из бутылки, потряс головой.
— Ничего не было… Я остался в соломе… Я не пошел…
Прелые листья напоминали запах соломы. Он нагреб пригоршни и, будто компресс, приложил их к лицу, задышал глубоко. Почему-то вспомнилось ночное купание перед крещением Аннушки. «Русалочки» играли с ним, топили, а он тонул в самом деле, и в голове тогда застучала единственная мысль — «жалко». И скорее всего, захлебнулся бы с этой мыслью, если бы сознание не взорвалось и не привело в движение силы, возвратившие ему жизнь.
Все эти заклинания, попытки самовнушения напомнили ему последние кислые толчки сознания — жалко, жалко… Они не могли спасти его ни тогда, ни сейчас. Только взрыв, только резкий всплеск яростного стремления жить давали возможность вынырнуть из темной глубины и вдохнуть воздуха. Нужен хороший, крепкий ветер, чтобы продуть мозги и чтобы избавиться от неуверенности и сомнений.
Он растер лицо листвой и отшвырнул ее, погрозил воронью кулаком:
— Ну что слетелись? Добычи ждете? А вот хрен дождетесь!
Спрятав чемодан по деревом, Кирилл пошел к дому. И снова что-то мягко зашлепало по шляпе и плечам, по асфальту под ногами. Он понял, что это, и побежал, словно под дождем. Одежда была уже испорчена — не оттереть просто так. Он махнул рукой и, приблизившись к дому, обошел его, умыл на озере лицо. Окна Аннушкиной комнаты светились неярко — горела настольная лампа. Кирилл забрался на сливной откос фундамента и осторожно глянул в нижний глазок окна: в щелке между штор виднелась стена. Тогда он перебрался к другому окну, но оно оказалось зашторенным плотно, без единого просвета. Стучать было опасно — чего доброго, напугается, поднимет шум, поэтому Кирилл спустился на землю, прикурил сигарету и загадал: если Аннушка выглянет в окно, пока он курит, то тогда он постучит. Сигареты были американские, истлевали почти мгновенно — Аннушка даже не подходила к окну. Кирилл смутно различал сквозь шторы ее силуэт за письменным столом. В комнате, наверное, было тепло, тихо… Эх, постучать бы! Она бы отворила окно и впустила его, и сегодня — именно сегодня! — свершилось бы то, что он оттягивал столько времени… Но она спросит, почему ты забираешься в окно, почему не хочешь никого видеть, почему твой приезд должен остаться в тайне? Можно сказать — хочу авантюры! Хочу приключений, романтики и еще черт те чего. А потом что? Снова выбираться через окно, прятаться, скрываться?.. Нет уж, лучше завтра утром перехватить ее по пути в институт, взять и увести в Москву. Вот это будет похоже на авантюру! А лезть в собственный дом окольным путем, причем к своей собственной невесте, — дурь, не авантюра, никто не поверит.
