Александра молча сошла на берег и, уже не оборачиваясь, пошла вдоль кривой прибрежной улочки. Рогожников остался один на пустом причале. Поселок словно вымер: то ли спят еще, то ли на работе уже. Илья несколько минут бродил по палубе, потом снова запустил дизель и начал гудеть сиреной. Хрипловатый, надтреснутый звук будил Совречку, хором залаяли собаки, ударил пулеметной очередью тракторный пускач, завизжала, буксуя, машина. На пристань потянулся народ…
— Здорово, Илья! — кричали с берега. — Вот уж не ждали сегодня!
По палубе застучали сапоги, кто-то уже откатил крышку с трюма, и началась разгрузка.
Рогожников, заложив руки за спину, бродил по самоходке, спускался на берег, мелькали вокруг лица, с Ильей здоровались, о чем-то спрашивали, и он отвечал коротко и односложно. «Все теряется, — думал он, — исчезает… Я уже не капитан и вообще никто теперь. Интересно, меня еще не арестовали, не посадили, а все идет так, будто меня уже нету… Чего я надеялся-то, когда в рейс собирался? Схожу, думал, в последний рейс, вот и сходил…»
Грузчики таскали на берег ящики, коробки, тюки, кто-то весело чертыхался, тут же где-то была и Александра. Илья видел мельканье ее шапочки среди голов, все порывался остановить, спросить, но обилие народа смущало его, он вдруг начал стесняться людей, отворачивался, когда кто-то пытался заговорить с ним, и уходил подальше. «Скорей бы уж в Туруханск да в суд, — думал он, — кончилось бы все скорей!
Двое мальчишек забрались в рубку, сначала робко трогали рычаги и кнопки, но потом разыгрались, замелькали ручки штурвала, вспыхнули сигнальные огни на мачте.
— Эй-эй! — крикнул Илья. — Бросьте там! Это не игрушка!..
Крикнул и тут же пожалел: зачем пацанов турнул, пусть бы играли. Один черт, все пропадает…
Трюм был уже пуст, когда подъехала машина, груженная брезентовыми кипами.
Хмурый, низенький мужик с чемоданчиком в руке и в облезлом полушубке выпрыгнул из кабины и степенно подошел к Рогожникову.
— Куда пушнину грузить, капитан? — спросил он.
— В трюм, не знаешь, что ли? — бросил Илья. Он в этот момент выискивал среди народа Сашу. Она появилась несколько раз то в кузове машины, то за горой ящиков, сложенных на земле, и исчезла. Совреченцы уже расходились, группы по три — пять человек потянулись к магазину, куда повезли товар. Рогожников боялся, что и она уйдет и он так и не поговорит с ней. А поговорить обязательно нужно! У нее муж так жестоко погиб, вдруг и она так же погибнет…
— Я спрашиваю, подтоварники в трюме есть? — не отставал мужичок — заготовитель пушнины. — Без подтоварников грузить нельзя, замочим… А пушнину на распыл не спишешь!
— Есть! — бросил капитан и устремился к куче людей за ящиками. Луневой там не было…
Пушнину грузили вдвоем с заготовителем. Типсин как ушел, так больше и не появлялся. Без труда носили громоздкие невесомые кипы в трюм и укладывали на подтоварники вдоль бортов. Заготовитель поглядывал на Илью, будто намеревался сообщить что-то важное и таинственное. Рогожников вспомнил, что в прошлом году заготовителем в Совречке был старичок по фамилии Образцов. Бородка клинышком, очки в тонкой оправе и шустрые, озорные глаза… Он весь путь до Туруханска неотлучно сидел с Ильей в рубке и рассказывал ему про свою жизнь в Ленинграде и про пушной аукцион, где ему довелось работать перед войной. «Какие меха! — восклицал старичок, вращая глазами. — Сколько их через мои руки прошло!..»
В блокаду Образцов чуть не умер от голода. Спасла медвежья шкура, которую он ел полтора месяца, по кусочкам величиной в пол-ладони. Илья за дорогу так привязался к нему, что позвал к себе в гости. Они просидели с ним на кухне чуть не до утра, и Рогожников просил рассказать Образцова еще раз про блокаду, чтобы услышала Лида… Лида слушала, ахала, по-бабьи всплескивала руками. «И про аукцион, — просил Рогожников, сияя. — Женщины любят про меха!»… Еще тогда старичок собирался вернуться в Ленинград и, наверное, уехал все-таки, если нынче пушнину везет этот мужичок. «Жаль, — подумал Илья, — этот, видно, дундук, ишь как косится…
Погрузив пушнину, заготовитель достал из машины карабин, пошептался о чем-то с шофером и залез в трюм. Самое время было отчалить, но пропал куда-то рулевой Типсин. Илья ждал час — нету. За то время успел промыть фильтры у дизеля, заправиться топливом и маслом, отмыть палубу от грязи, натасканной грузчиками. Переделав всю работу, он сел в рубке на пустой ящик и стал смотреть в окно. Злость на моториста разгоралась. «Пойду к начальству, — думал он, — костьми лягу, а „Золотую“ не дам».
— Чего ждем? — высунулся из трюма заготовитель.
— Команда разбежалась, — буркнул Илья.
— Все у вас не слава богу… — проворчал заготовитель и скрылся.
А Рогожников неожиданно про себя подумал, что ждет-то он больше не рулевого, а ее, Александру. Ее ищет, глазами по грязной от талого снега, кривой улочке поселка. Вдруг не придет? Хоть бы рукой махнула издалека. Не в магазинной очереди стояли, а как-никак чуть не пять суток вместе плыли, на одной барже. А это ведь как в одной квартире прожили… Бог с ним, что концовка у этой жизни не вышла, как чужие разошлись. Память-то должна остаться. Неужели из-за акта, из-за паршивой бумажки, без которой можно спокойно жить, все насмарку? Обидно, если так…
Типсин появился на берегу часа через три. Шли с каким-то мужчиной в обнимку, скользили по грязи, остановившись, спорили, молотили воздух руками. Капитан взял мегафон, вышел на палубу.
Васька дернулся, широко расставив ноги, погрозил кулаком. Спутник Типсина подтолкнул его в спину, иди, мол, зовут. Илья отвязал чалку, запустил двигатель и бросил реверс на задний ход. Самоходка медленно отошла от пристани, течение сразу же подхватило и понесло вниз. Некоторое время моторист продолжал разговаривать, жестикулируя перед носом товарища, но потом, заметив уплывающую самоходку, ринулся вдоль по берегу. Рогожников дал полный вперед и поднял бинокль. Совреченская пристань медленно уходила за поворот. Еще было не поздно, еще можно было увидеть машущую вслед руку, но берег, с вытянутыми до половины лодками, оставался пустым и безжизненным. Несколько раз в окружье бинокля попадал рулевой Вася Типсин, летящая из-под ног грязь, широко открытый рот и глаза. Но и его скоро заслонила выступающая к мысу гряда леса.
Заготовитель пушнины попался неразговорчивый. Первые сутки из трюма не вылазил, забился между кипами и просидел так до утра. Однако на следующую ночь ударил морозец и загнал его в кубрик. Илья почти не спал. Приткнув к берегу самоходку, он раскочегарил печь, улегся на рундук вниз лицом и, зажмурившись, ждал, когда исчезнет в глазах мельтешение речных поворотов, серых волн и полузатопленных береговых кустарников. В короткие мгновения, когда дрема все-таки выключала сознание и расслабляла мышцы, Рогожникову начинал сниться один и тот же сон. Будто сидят они с Лидой в подполье тещиного дома и перебирают картошку. Весна будто кончается, все уже давно отсадились в огородах, а они, как всегда, запаздывают. Подпол очень похож на трюм «Золотой», ходишь — железо под ногами гремит. Илья таскает гнилую картошку и валит за борт, а ей конца и края не видно. Лида ругается: сгноили, дескать, опять с ведром по Туруханску бегать да покупать втридорога…
Однажды в такой момент заготовитель растолкал его и подозрительно спросил:
— Ты чего, паря, мечешься во сне?
— Сон видел, — пояснил Илья и рассказал ему про картошку.
— Шибко плохой сон, — определил заготовитель. — Не к добру… А верно говорят, что ты под следствием находишься? — не вытерпел он.
— Еще вчера вечером должны были осудить, — сказал Илья и, подхватив тулуп, направился в рубку.
— Опасный ты человек! — натянуто хохотнул заготовитель. — Лихой больно, да я, знаешь, всяких встречал…
— Мне человека убить — раз плюнуть, — не оборачиваясь бросил Рогожников и загрохотал сапогами по железным ступеням.
…Туруханск обозначился на горизонте уже под вечер. На слиянии Енисея и Тунгуски опять штормило, самоходку раскачивало на продольной волне, окатывая палубу шуршащими, как песок, брызгами. Илья поднял залитое водой лобовое стекло и прицелился биноклем в кромку берега.
Штурвальное колесо выбило из рук капитана, золотистым веером мелькнули отполированные
