пОшло.
И тут же, на зимней, заснеженной Соре, в новогоднюю ночь, у Зубатого созрела мысль уехать из Соринской Пустыни не дожидаясь утра. И не прощаясь. Пусть все думают, что он встретил старца и с ним куда-то исчез.
С этой мыслью, как с дитем на руках, он еще раз прошел вдоль деревни и лишь утвердился в своем решении. Потому что его, как и Ивана Михайловича, никто не хватился, не встревожился и не пошел искать. И самое главное, этого не сделала Елена…
Машина стояла возле дома Василия Федоровича, насквозь промерзшая и заиндевелая — страждущие на праздник разъехались по домам, во дворе было непривычно пусто. Он сел, вставил ключ в замок зажигания и загадал: заведется без разогрева — уеду, пока все спят. Надо вывозить Машу из Финляндии, в конце концов, это сейчас важнее всего…
Показалось, стартер завизжал на всю улицу, двигатель едва проворачивался, но надежда была, чувствовалось ускорение вращения. Зубатый подождал, давая восстановиться аккумулятору, после чего снова повернул ключ. Мотор начал уже схватывать и наверняка бы запустился, однако дверь распахнулась, и на крыльце оказался Василий Федорович.
— Алексеич? Ты куда? Мы тебя потеряли!
Он сбежал с крыльца и открыл дверцу машины.
— Я здесь…
— Ну что? Встретил?
— Только Ивана Михайловича.
— Неужели и на этот раз не пришел? — искренне изумился Василий Федорович.
— Ни по митинской, ни по макарьинской. Может, здесь еще какая дорога есть?
— Нет больше дорог…
— Напутал что-то твой Женьшень.
— Не может такого быть! Ни разу не случалось, чтобы обманула! Ты где встречал-то?
— На реке, по дороге ходил, по снегу…
— А что там Ванька делал?
— С озера шел, лыжу сломал. А потом плакал. Забыли про него, никто не хватился. Даже зять- рыбнадзор.
Василию Федоровичу это уже было не интересно.
— Он и спугнул старца! Ванька, он везде залезет!
— Неужели святые кого-нибудь боятся? — серьезно спросил Зубатый.
— И то правда… А зачем машину заводишь? Куда собрался?
— Никуда, прогреть хотел…
— Слушай, Алексеич, — он вдруг стал виниться. — Все ведь из-за меня да из-за моего Женьшеня. Сбили с панталыку. Ты уж меня прости, и на Степаниду не сердись. Видела она, видела — идет Святой!
— Да ладно…
— Мы тебе Новый год испортили, и у Зубатых «девок» все насмарку пошло.. Поругались они с матерью! Неслыханное дело. Получается, из-за нас с тобой. На тебя-то ничего, а нам с Женьшенем попало. Я уж и так, и эдак каялся… И ты сейчас поди к Ленке, принеси извинения. Она часа два где-то ходила, тебя искала. Вот мать и поднялась…
— Искала?
— Ну!.. Пришла, всех откостерила и легла. А старшая Ромку взяла и к нам. Ромка на печи спит, а они с Женьшенем сидят в горнице, колдуют.
У Зубатых «девок» оказалось не заперто, но в сенях темно, и повсюду поленницы дров. На ощупь он пробрался к двери, потянул за ручку, выпутался из одеяла, которым был завешан проем, и сразу ощутил тепло. Постоял у порога, присматриваясь: в просторной и украшенной ветками и игрушками комнате, в свете елочных гирлянд стоял накрытый и почти не тронутый новогодний стол, нераспечатанная бутылка шампанского, неразрезанный торт — следы так и не состоявшегося праздника. Он присел возле голландки и открыл дверцу — дрова догорали, пол топки нажженного угля излучали свет и жар, однако, настывший, он не мог согреться, и когда лицо и руки уже палило, по спине пробегала дрожь. Он расстегнул куртку и раскинув полы, встал к огню. Скоро запахло раскаленной тканью, но тепло дальше не проникало. Потом он снял ее, подстелил и повернулся спиной, как возле костра. И не увидел, как из спальни вышла Елена — почувствовал, кто-то смотрит. Он глянул через плечо и сказал то, о чем думал:
— Я испортил вам праздник…
— С Новым годом, — она встала сначала на колени, а потом села рядом, на куртку.
— С Новым…
— Мне кажется, это не последний праздник.
— В общем, я тоже так подумал.
— Да и этот еще не кончился…
— Тогда принесу шампанское?
— И закройте дверь на крючок…
Утро выдалось тихое, новогоднее, на улице немного потеплело и пошел снег, на который так приятно смотреть из постели сквозь полузамороженное окно. Нужно было встать и подбросить в печку дров, пока еще тлели угли, но так не хотелось выбираться из-под одеяла, и он оттягивал минуты, ощущая у плеча теплое дыхание.
Первый раз постучали около одиннадцати, и он машинально сел, намереваясь встать, одеться и открыть, но Елена сонно прошептала:
— Не надо… Это мама… Она все поймет.
Еще около часа он лежал, глядя в окно, и в голове не было ни одной беспокойной мысли. Потом залаяли собаки, причем, все разом, будто по зверю работали, но и это не могло встревожить его в то утро. И вдруг снова постучали — чужой, осторожной рукой, отчего Елена вздрогнула и приподняла голову. Зубатый встал, не спеша оделся, подбросил дров в печь и снова услышал стук. На кухне, откуда было видно крыльцо, окно напрочь затянулось изморозью, так что пришлось протаивать глазок. У входной двери стоял Василий Федорович.
— Что там стряслось? — спросил Зубатый через дверь.
— Выйди сюда, Алексеич.
Он набросил куртку и вышел на крыльцо: шел снег и одновременно светило солнце, делая весь мир пенистым и искристым, как новогоднее шампанское.
— Тут две женщины приехали, на машине, — полушепотом сообщил Василий Федорович. — Одна говорит, твоя супруга.
— Что?..
— В шубке такой красивой. А вторая молодая, говорит, сноха… Ну и что им сказать?
— Начинается новый год… Ни раньше, ни позже.
Искристый мир вокруг лопнул, как мыльный пузырь, остался только снег, опадающий на землю из чистого неба.
— А если отправить их? Они сейчас возле меня, в машине своей сидят… Сказать, ты уехал? Но твоя «Нива» во дворе, видели…
— Ничего не говори, я сейчас приду.
— Алексеич, конечно, смотри сам. Но, может, не надо?
— Надо.
Василий Федорович покряхтел, подергал плечами и удалился.
При любых обстоятельствах Зубатый не смог бы ничего сказать Елене и испортить ей это утро. Лишь наклонился, поцеловал и обронил на ходу, что скоро вернется.
Она что-то почувствовала.
— Я сейчас встану…
Деревня отдыхала после ночного гулянья, и лишь кое-где топились печи, пахло снегом и дымком.
