запретного, напрочь спивались за год – два.
Космач разубеждать Иринея не стал, лишь сказал грустно:
– Выйти-то можно, а куда пойдешь?
– В нефтеразведку пойду, – уверенно заявил тот.
– Да тебе ведь под шестьдесят, Илиодорович. На работу не примут, пенсионный возраст.
– Записываться стану, так лет двадцать сброшу. Адриан Засекин вышел, Гермогешка Литвин из Крестного Дола… Оба старше меня будут, а скинули лета свои, отсидели в тюрьме по году, ныне живут и радуются. Ходил я к ним в Напас, тайно от своих, конечно… Все поглядел, электричество, машины разные, жизнь ихнюю. Старцы все предсказали, так оно и есть, а мы все дико живем! И даром ведь, даром…
Это был крик души.
– Но тебя сразу посадят, и сыновей, и жену… И дочку.
– Я ведь почему к тебе-то и обратился, Юрий Николаевич. – Ириней голову повесил. – Как бы документ получить, чтоб не сидеть? Мне ладно, я стерплю и тюрьму. Жену и дочь жалко…
Пожалуй, лег двадцать уже как старообрядцев оставили в относительном покое. Не расстреливали целыми поселениями за пособничество белобандитам, как было до сороковых, не выкуривали из скитов, сжигая дома и постройки, чтобы провести полную коллективизацию, не гоняли этапами через тайгу, чтобы поседеть в больших деревнях с обязательной ежедневной отметкой в комендатуре. Теперь наказывали весьма скромно, принудработами и штрафами, однако до сих пор власти проявляли неистребимую обиду на толк непишущихся странников, и как только кто из них объявлялся, его препровождали в город, где помещали в спецприемник месяца на два, брили бороду, фотографировали, снимали отпечатки пальцев и устраивали проверку личности, объясняя тем, что беглые зеки часто выдают себя за неписах и получают паспорта на другое имя.
Как над ними издевались и потешались в камерах, можно сравнить лишь с муками адовыми. После всех унижений эти наивные, чистые люди уж и не рады были, что вышли из лесов, но страсти на том не кончались: впереди их ждал неминуемый срок в один год за нарушение паспортного режима.
Путь в мир, впрочем, как некогда и из мира, лежал через неволю и пытки
– как раз это обстоятельство и натолкнуло Космача на мысль, которая впоследствии оформилась в некий
Ириней сходил к кедру, под которым трапезничали и прятались от дождя, принес котомку и смущенно добавил:
– Ты не думай, Юрий Николаевич… Я ведь знаю, тебе не даром достанется…
И положил на колени потускневшую золотую братину, опутанную тончайшей и черной от времени и пыли филигранью.
Вещь была древняя, царская и потрясающая по красоте.
– Ничего себе! – без задней мысли изумился Космач, поднимая тяжелый сосуд. Вот это да!.. Откуда у тебя такая штука?
– Дак от Авксентия досталась.
– Какого Авксентия?
– Нашего. Углицкого. Денег у меня нету, так возьми братыню.
– Это что, твой дед?
– Старый дед…
– Неужели ты готов отдать мне такую драгоценность?
– Ну дак денег-то нету…
– Хоть понимаешь, что отдаешь?
– Братыня у нас называется…
– Ириней Илиодорович, да ты с ума сошел! И куда я с ней? На базар?
– А это ты знаешь, ученый…
– Если только покажу кому-нибудь, меня посадят сразу! Или вообще убьют…
– Почему эдак-то? Я ж тебе подарил… Космач сунул братину ему в руки.
– Не искушай меня, Ириней. И объяснять тебе ничего не буду. Забери! И больше никому никогда не показывай!
Тот растерянно помолчал, вздохнул тяжко.
– Дак ты что, Юрий Николаевич, не хочешь жене с дочерью документ выправить? Ну, чтоб в тюрьму-то не посадили?
– Не в том дело! Ты еще в мир не вышел, а уже заразы его где-то нахватался. Вот кто тебя научил дать мне эту братину?
– Гермогешка Литвин сказал. – на глазах увядал Ириней. – Говорит, надо человека найти, кто похлопочет, или самому пойти и чего-нибудь из старого подарить… Я сам дак не могу, а ты ведь не сробел бы…
– Чтоб не сесть и паспорт получить, надо не золото, а метрику, – попытался втолковать Космач. – Были бы у тебя какие-нибудь справки, бумаги с печатями, свидетельства… Вы же сразу идете к нефтеразведчикам в Напас, а гам вы чужие, понимаешь? Там люди все приезжие, временные, горделивые и милиции много, поэтому хватают вас и сажают. Ты же не раз ходил на Енисей, к своим? Вот и зашел бы в воротиловский сельсовет Там председатель из ваших. Договорился бы с ним.
– Не пойду я к нему, отступник. – Ириней направился к угольным ямам.
– Многих странников продал…
В тот же день, ближе к вечеру, с лошадью в поводу пришла Вавила. И пока отец с братьями засыпали уголь в мешки, а потом вьючили ими коня, сама подошла к Космачу, сказала тихо, глядя в землю:
– Батюшка с вами отправить хочет, чтоб я училась по-мирскому Будет просить – не бери меня, не соглашайся.
– А если соглашусь и возьму?
– Убегу.
– Учиться не хочешь?
– Хочу, – обронила боярышня, скрывая вздох. – Уж больно мне любопытно, как в миру живут ныне. Вот гляжу на тебя, на жену твою. Вы ведь токмо здесь на нас похожи, а в городе другие… Или вот аэропланы летают высоко, так на крестики похожи, а коль на земле увидишь, может, впрямь анчихристова машина? Или вот спутники летают – истинные звездочки… Учиться я хочу, да горько мне будет на ваше счастье глядеть.
И пошла к родителю.
Так и не взглянув, взяла завьюченного коня в повод и ушла другим путем, чтоб не набивать следа…
Только через сутки, к вечеру следующего дня, и слова не сказав за все это время, Ириней переобулся из лаптей в бродни, котомку с братиной прихватил.
– Ну, паря, айда со мной. Бумаги-то есть, с печатями. Должно, и на детей тоже…
– Так чего же ты молчал?
Для странников пятнадцать верст туда-сюда за расстояние не считалось, скорым шагом через два часа прискочили в Полурады. Ириней оставил Космача на берегу, сам убежал в хоромину и через некоторое время вернулся довольный.
– Вот, принес бумаги…
И достал из-под рубахи вещи, поразившие еще больше, чем золотая братина с царского стола, – два пергаментных свитка с деревянными подпечатниками на оленьих жилках и даже с остатками вещества в углублениях, напоминающего черный сургуч.
В одном значилось, что ближний боярин и сродник князь Андрей Иванович Углицкий, привезший заморскую невесту государя Софью вкупе с веном на корабле и доставивший ее вместе с обозом в стольный град, отныне и до скончанья жизни освобождается от всяческих повинностей перед казной, а малолетним детям его Дмитрию и Алексею сказывается введенное боярство, кои обязаны по достижении отцом преклонных лет принять от него в управление казну греческую харатейную.
Второй грамотой царь Иоанн Васильевич жаловал земли по Истре и пятьсот душ думному дьяку,
