щелей всклубился искус. Боярыня к иконам, взмолилась со слезами:
– Матерь Пресвятая! Спаси-помилуй! Томлюсь я! И моя истома, ровно пламень, в коем душа сгорает. Спаси мя, Боже! Избавь от дум и искушений. Я тщусь познать Тебя, но сладострастья чары сильней моей воли. Душа моя пылает и рвется вон из мерзкой моей плоти! Душа моя ослабла… Так пусть же горит плоть!
Как Аввакум учил, в огонь десницу! Все свечи замигали, воск затрещал, пахнуло жженой плотью – отдернулась, вздохнула, воззрившись на руку.
– Слаба, слаба я… И не годна для подвига такого. И то сказать, сие по-христиански ль – живую длань огню предать, калечить тело? Живое жить должно! Ах, как бы радовался князь, коль бы сия десница его ласкала. Иль мой сынок Иванушка, припавши к ней щекою, забыл бы свой недуг и в тот же час уснул. Не руку обожгла, а душу, и жажда мучает, как будто бы на смертном одре… Я пить хочу!
От образов к столу, единым духом осушила кубок, но мед хмельной веселья не добавил. Напротив, встревожилась душа и заметалась, то к двери, то к окну.
– Лихая ночь.. Темно и жутко сердцу. И в доме мне покоя нет… Вот так и жизнь моя: сладка была, пьяна, но вылилась впустую. И никого не взвеселила!
В сей миг же вкупе с дымом дух мерзкий просочился, зловонье тлена заполонило весь дом.
Она зажала нос.
– Помилуй, Боже! То ль чудится, то ль в самом деле! Дух смрадный слышу я. Нечистым пахнет! Меланью попрошу, пусть кликнет Досифея. Он терем освятит… Или в сей час сама!
Схватила ковш и расплескала мед по всем углам. Остатки выпила, и в тот же миг почуялся дух трав, как будто знойным летом, и пчелки зажужжали на цветах.
– Ну, вот и благодать спустилась, – и снова к образам. – Мне ведомо, коль в сердце есть любовь, какою в ни была она, к Тебе ли, к мужу, сыну – все от Тебя. Но ежели Твоя, то отчего она мне ровно цепь на вые?.. Спасенья нет! Тяжелый камень на душе. Несу его, куда в ни шла. Пред Тобой ли преклоняюсь, во царских сенях ли стою – со мной повсюду сие бремя. Днем легче ноша, но лишь ночь придет – и в кровь персты. Возможно ли, чтобы любовью душа омрачена была? – боярыня затихла и прислушалась. – Нет! Невозможно! О, Боже правый! Нет сил для покаянья!.. Что там за дверью? Будто бы шаги… Ужели он идет? Мой утешитель, мой истинный духовный пастырь, мой лада – князь! Прости меня, Господь, но Аввакум!.. Утешит ли он боль мою, умерит ли мученья, егда душа его во гневе, в страсти полыхает? Егда неведомы ему земные муки, вдовьи слезы и хладная постель?.. А князь едва войдет – и уж парит душа! О, Матерь Пресвятая, одна меня поймешь… Не Ты ль сподобила его явиться? Я слышу, он идет, и близко! Сейчас откроет дверь… О, Господи! Прости и укрепи меня!
Вот постучали, но будто в в сердце – захолодела грудь, а разум встрепенулся.
– Кто там еще? – однако же спросила. – Я всех разогнала…
Дверь распахнулась, и огоньки свечей вдруг разом поклонились и многие погасли, дух тленный испустив.
– Кого и ждать устала!
Боярин был в опочивальне, но шапки не сломал. Ну что тебе татарин, стоял, будто на ярмарке и предлагал товар. Ослабли и обвисли руки…
– Се верно, ждать устала…
Он на колено встал и, подняв край сорочки, прижал к устам.
– Да пробил час, и я у ног твоих.
– Светлейший мой… Но что же лик твой темен?.. Встань, к свету подойди. Дай мне позреть тебя.
К иконам подвела, где свечи теплились, мигая, и вдруг увидела – на ногу припадает.
– Что же стряслось с тобой? И отчего хромаешь?
– В походе ранен был, на бранном поле, – скороговоркой молвил князь. – Поганый лях достал копьем… Ах, государыня моя! Я изболелся, но более душою!
Лед в сердце чуть растаял, боярыня вся сжалась – сейчас обнимет, лобызать начнет, как было прежде, и в миг счастливый сей не станет бренной плоти, лишь вечная душа, как птица, воспарит!
Однако же боярин вновь на колено встал и руки вскинул, будто пред иконой.
– Я весь пылаю от любви и страсти! И сей минутой бредил ежечасно, когда сражался с супостатом, и имя повторял, будто молитву. О, государыня! Дозволь слегка лишь прикоснуться!
И снова к подолу сорочки…
Она отпрянула, смутилась.
– Да ты манерный стал, ну ровно немец. И красноречие твое мне незнакомо… Кто обучил тебя обычаю чужому? Не паночки ли польские, егда ты бился с панами?
Боярин подскочил, хотел обнять – она же увернулась.
– Поверь, я от любви сгораю! Любовь моя – порука. Я верен был тебе!
– Не вижу, чтоб сгорал. Позри в зерцало – бледный! И очи тусклые… Ну а кафтан? Велик и весь засален. Уж не с плеча ль чужого снял?.. Постой-ка, князь, а ты не пьян?
– Я пьян? Помилуй! Много дней не пил, не ел, свиданья ожидая! А ежели и пьян, то от любви! Довольно ж, государыня! Не мучай более, отдайся!
Она лишь рассмеялась.
– А ты возьми! Я вся тут, пред тобою!
– Возьму, в сей час возьму!
Затеялась игра… Боярыня смеялась и дразнила, а он ловил ее в опочивальне, да где ж поймать, коли хромой? То всюду натыкался, то падал и кричал:
– Позволь! Копьем я уязвлен! Как мне с тобой тягаться? Отдайся же в полон, как прежде отдавалась!
– То было прежде – ныне же не дамся! – в лицо ему смеялась и убегала. – Ты завоюй меня! Ведь воевал поляков? Где меч твой, обоюдоострый? Где стрелки легкие, чтоб сердце мне пронзили?
– Но я пищалью воевал!
– Пищалью каждый сможет! – воскликнула она и словно протрезвела, вложив сердечный лед суть в слово. – Скажи-ка, князь, как ты прошел ко мне? И кто тебя впустил?
Боярин пал на ложе, отдышался и потер колено.
– Ты ведь ждала меня, разогнала домашних… Все расползлись по норам и углам. И носа высунуть не смеют… Болит колено!
– К непогоде.
– Ну, поврачуй меня… Как нищих врачевала. Довольно, чтоб десницею коснулась, и рана заживет.
– А где твоя целительная сила? Отчего сердечко ледяное, коль ты в опочивальне?.. Ведь ране врачевал одним лишь стуком в дверь или в окно! Иль даже звуком дудки.
Он возопил, катаясь и стеная.
– О, рана! Как она болит!.. Неужто мне судьба скончать свой век, едва тебя позрев? Я так к тебе стремился, чтоб вместе нам испить… Испить до дна сей рог любви… Неужто не успеем, хотя бы пригубить?! Я умираю…
– Ах, если в от любви!..
– Не разбивай мне сердца, – призывно зашептал. – Ступай ко мне, простимся. Ну? Ступай, ступай же. Я обниму тебя и ты забудешь свою вдовью долю… Ужель забыла, как сладко ты спала в моих объятьях?
Боярыня украдкой знаменьем крестным осенилась.
– Ты стал совсем чужой… От прежнего я зрю лишь образ, и то какой-то пыльный, старый, словно поддевка… Мой князь был – князь светлейший. А ты подобен Князю Тьмы. И дух сквозит зловонный!
– Признала, подлая бабенка! – он в тот же час вскочил, смиренный лик его преобразился в свиное рыло. – Но пожалеешь, что признала! Отныне стану мучить и день и ночь. И день, и ночь! Кропи святой водой иль медом обливай, как ныне – все напрасно! Я разорю тебя, как ворон зорит птичьи гнезда! Я изведу тебя грехом любовным! И власяница не поможет!
– Испробуй, коли есть охота, – крест со стены сняла. – Спали меня в огне любви иль утопи в воде
