— А дядя Коля? — спросил Русинов.
— Дядя Коля уже завтракает! — объяснила она. — Говорит, сегодня уснул часа на два.
— Поздравляю!.. У него отложение солей?
— Да, и сопутствующие...
— У Авеги тоже было отложение солей, — между прочим заметил он.
Ольга положила вилку и, глядя Русинову в глаза, неожиданно предложила:
— Давайте так, Александр Алексеевич: вы о нем не спрашивали, а я вам ничего не говорила.
— Почему? — изумился он.
— Долго объяснять... У отца были неприятности... И вообще, забудьте об этом человеке, — она еще не умела хитрить и скрывать своих чувств, хотя очень старалась. — Есть такое поверье: кто думает об Авеге, тот обязательно пострадает... Ну, тоже будут неприятности... Договорились?
Она действительно вчера проговорилась и теперь хотела исправить свою оплошность. Он расценил это по-своему — скорее всего, отцом ей было запрещено говорить об Авеге.
— По рукам! — Он подал ей ладонь. — Пусть это будет нашей тайной!
— Намек ясен! — улыбнулась она. — Только я вас совсем не знаю. Вы для меня — тьма...
— Ну уж — тьма! — нарочито возмутился он. — Можно сказать, пуд соли съели!
Ольга лукаво сощурилась — не зря ей такое имя дали!
— Вы что? Решили за мной поухаживать? Приехали весело провести отпуск, порыбачить, отдохнуть и покрутить роман с молодой докторшей? Как на курорте, правда? Полный комплект удовольствий!
— Вы меня насквозь видите, — признался Русинов. — И на три метра под землю... Хотел вас обмануть! Втереться в доверие, обольстить, пообещать золотые горы, а потом — исчезнуть.
— Папа вас из-под земли достанет!
— Только папа меня и удерживает, — вздохнул он и спохватился: — Оль, я вам не надоел еще со своими переводами?
— Вот это как раз мне интересно!
— Как «роман» переводится, знаете?
— С какого?
— Опять с русского!
— Конечно, не знаю!
Русинов тут же оседлал любимого конька:
— В древности это слово звучало «рамана». «Ра» — это солнце, «мана» звать, манить, притягивать. Буквально получается — «манящая, как солнце»! Красиво, правда? Или «солнцем манящая»!
Когда Ольга ушла, Русинов выключил в машине все приборы, включенные ночью, и достал с верхнего багажника лом: «удочка» была тяжеловатая, но серьезная.
Он готов был, как тот шофер лесовоза, кричать в этот день — горы сверну!
А валуны на дне раскопа лежали мертво, и гравий, спрессованный и заизвесткованный тысячелетиями — по «подошве» морены стекали осадковые воды, напоминал бетон. Лом звенел и дребезжал в руках, излечивая невралгию. Часа за три он с трудом расшевелил верхние камни и скатил их в реку. Под ними оказались валуны еще тяжелее, но ниже их лом уже не встречал преград и не скрежетал, тупо и беззвучно ударяясь о твердую землю. Щели между валунами медленно заполнялись мутной водой...
Русинов выкорчевал из вязкого, серого суглинка плоский камень, отвалил его в сторону и сделал лопатой русло для водооттока: берега реки были сухими, ключи питали ее, струясь под мореной. Второй валун взялся легче, и когда дно раскопа освободилось, он убрал верхний слой перемешанной с гравием земли и еще глубже прорыл канаву. Морена кончилась. Это слово переводилось точно и просто — мертвая земля...
Но и та, доледниковая земля, на которой жили арии и по которой бродили мамонты, тоже казалась мертвой. Закрытая от света и солнца, она ослепла; под тяжестью камня, под чужой солоноватой плотью разрушалась ее плодоносная благодать; и теперь она была серая, невзрачная и безжизненная, как пустыня. Земля обратилась в прах, и то, что накапливала в себе многими тысячелетиями, тоже превратилось в вязкий, белесый суглинок. Присутствие на ней любой формы жизни — растений, животных, человека, всякий их след — перегной, кость, разбитый сосуд — все смешалось, растворилось, ушло в небытие.
Все-таки он решил продолжать раскопки, двигаясь вдоль берегового откоса на восток, где моренные отложения достигали всего двух метров. Он зачистил восточную стенку обнажения — доледниковая поверхность земли была почти ровной и не имела уклона в сторону реки: по-видимому, ее современное русло образовалось во время таяния ледника. Поэтому, кроме раскопок, следовало тщательно обследовать речку вниз по течению — камни со следами человеческих рук могли быть разнесены на многие десятки километров. Русинов начал вскрывать намеченный участок и вдруг услышал над головой голос пчеловода:
— Да, рыбак-рыбачок, тебе и бульдозера не надо! — Он сидел на валуне, торчащем из берегового склона. Эта его привычка подходить неслышно и говорить неожиданно громко заставила вздрогнуть Русинова, погруженного в свои размышления.
— Молодец! — без всякой иронии, откровенно похвалил Петр Григорьевич. — Это же надо — столько земли переворочал!
Русинов воткнул лопату и выбрался из раскопа. Пчеловод неторопливо спустился к нему, на ходу осматривая пробитую в берегу щель и качая головой.
— Какая ярость должна в человеке гореть, чтоб землю так рыть! — восхитился он и вдруг мгновенно забыл о яме. — Пошли! Я что пришел-то! Пошли скорей!
— На обед, так еще рано... — начал было Русинов, но Петр Григорьевич возбужденно потянул за рукав:
— Какой обед? Идем, что-то покажу! Увидишь — про обед забудешь!
Его глаз с расширенным черным зрачком ликовал.
Русинов и не подозревал, что на пасеке, пока он ковырялся в раскопе, гостей увеличилось втрое. Возле избы лежала куча огромных рюкзаков с притороченными к ним палатками и спальными мешками, а отдельно, в чехлах, треноги и какие-то приборы. Шесть человек с лопатами в руках что-то копали метрах в ста от пасеки, наверное расчищали площадку для лагеря. После прошлой ночи, когда в этом глухом углу они остались вдвоем с Ольгой — дядю Колю можно было не считать, — он ощутил свободу и какой-то радостный, выжидательный покой. Теперь даже появление шести человек показалось Русинову многолюдьем, московской толчеей. И сразу куда-то пропало очарование тишины, пустынного места; незнакомые, чужие люди отнимали у него то равновесие души, что установилось уже за эти несколько дней на пасеке. Судя по вещам, приехали какие-нибудь альпинисты или геологи, а это значит, по вечерам, когда начинают петь ночные птицы, будешь слушать ор, гам, гитарный дребезг. По крайней мере, с неделю, пока не устанут либо не затоскуют и не научатся слушать тишину.
Эту новую команду гостей, похоже, привез откуда-то Петр Григорьевич и теперь ликовал от обилия народа.
— Ох, сейчас как весело будет! На целый месяц приехали!
Чтобы не показывать своих чувств, Русинов ушел к бане, где возле чана дежурила Ольга. Видимо, она тоже была не в восторге. Дядя Коля лежал распятый и заваленный парящей пихтовой лапкой.
— Вам еще рано, — заметив любопытство Русинова, сказала она. — Сеанс будет после обеда.
— Меня зачем-то Петр Григорьевич притащил, — сознался он и отошел от чана — не подпускала и близко! — Я там мирно ловил рыбу... Только клюнуло, а он пошли!
— Не оправдывайтесь!
— Оля, не знаете, что за представление будет? — спросил Русинов и сел с ней рядом на скамеечку возле бани. — Говорит, покажу что-то, — не показывает...
— Известно что! — усмехнулась она. — Опять будут учить летать.
— Летать? — изумился он. — На дельтаплане, что ли?
— Да... Третий год пошел. — Она вздохнула. — В позапрошлом году был вывих шейных позвонков, в прошлом году — руку сломал, лучевую кость... Что нынче будет?
— Это что за люди?
