просто ему было гогда все равно.
– Она мне рассказывала о нем. Матери почти всегда делают это. Чтоб я полюбил их детей – и старался…
Папа говорил о Егорове так, будто тот был приблизительно в моем возрасте, а мать его была в возрасте моей мамы.
– Больше всего на свете матери боятся пережить детей своих, – сказал папа. – Они верят, что мы, врачи, этого не допустим. А тут, видишь, как получилось…
Я шел и думал: «Почему маленький сгусточек крови оказывается сильней всех на свете? Почему жизнь человека должна зависеть от какого-то тоненького сосудика? Почему?» Когда я поделился этими мыслями с папой, он ответил:
– Мы вот и стараемся, чтоб не зависела! Папа очень старается. Это я знаю…
– Скажи, пожалуйста: ты мог это предвидеть?
– Врач должен предвидеть все, – сердито ответил он. И все-таки я снова задал вопрос:
– А сделать так, чтобы этого но случилось… ты мог?
– Был обязан!
Я понял вдруг, что папа злится не на меня, а на себя самого. Этого я не мог допустить!
– Ты был обязан? Или ты мог? Скажи мне, пожалуйста…
– Ты никогда не станешь врачом, – сказал папа.
– Почему?
– Потому что все время думаешь обо мне. То есть и о себе! Вместо того, чтобы… Да ладно!.. – Папа махнул рукой.
– Должен же о тебе кто-то думать, раз ты сам о себе никогда не подумаешь, – повторил я фразу, которую не раз слышал от мамы.
Мы вошли во двор. И тут выяснилось, что папа не знает номера квартиры. Он помнил только про кинотеатр, а про номер забыл.
Полный седой мужчина поливал кусты и траву. По тому, как он держал в руках шланг, я понял, что он не дворник, а поливает двор по собственному желанию. Мужчина заметил, что мы оглядываемся по сторонам.
– Вам кого?
– Где тут квартира Егорова? – спросил, папа.
– А-а, сына ведете на исправление? – почему-то обрадовался мужчина. – У нас в доме как только парень споткнется, так его к Ивану Павловичу ведут. Имеет он к ним подход! А теперь, значит, из других домов потянулись?.. Он в первом подъезде живет. На втором этаже… Квартиру не помню! Но сейчас он в больнице. – Мужчина вздохнул. Вода из шланга лилась на один и тот же куст. – Без него вон ребята стол поломали… Стойку делали. Акробаты! Мы до его возвращения чинить не будем. Пусть они ему в глаза поглядят! При нем бы не поломали. Ни за что! Уважают… О цветах и кустах они будь здоров как заботятся! А почему? Иван Павлович посадил. И яблоня эта – его… Он в первом подъезде живет… А в какой квар тире-то? – обратился он к женщине, которая тащила мимо нас сумки.
– Вы про кого?
– Про Егорова.
Женщина сразу опустила сумки на землю. Грустно так опустила, тяжело.
– Он в том подъезде живет! Седьмая квартира. Скорей бы уж возвращался! У меня сын к математике неспособный. Так он Ивана Павловича полюбил, а потом уж из-за него! – математику. Четверки стал приносить. Я отсюда никуда не уеду. Пока сын не вырастет! Давайте я вас провожу. Мать его дома, наверно…
Мне было страшно, что папа скажет: «Ивана Павловича уже нет…» Но папа молчал. Наверно, он хотел хоть немного продлить жизнь Егорова для этих людей.
Мы пошли за соседкой. Я тащил одну ее сумку, а папа другую. Она все рассказывала:
– Тут из школы приятели приходили к сыну. Очень без Ивана Павловича соскучились. Я ведь тоже в школе училась. Помню… Когда у нас урок отменяли, мы от радости не знали куда деваться! А эти тоскуют. В больницу к нему собрались идти. Я здесь, на первом этаже… А вы поднимайтесь выше. Он там живет!
Не глядя, она ткнула пальцем в кнопку звонка. Дверь ей открыла соседка, ужасно какая-то недовольная и озабоченная.
– Что же вы ключи с собой не берете? Отдел отрываете…
– Тут вот люди квартиру Ивана Павловича ищут, – зачем-то сообщила женщина с сумками.
Соседка заулыбалась, словно ей было стыдно перед людьми, которые ищут его квартиру.
– Иван Павлович над нами живет. Прямо над нами!
Мы стали подниматься… Медленно, будто считали ступени или были после какой-нибудь тяжелой болезни.
«Живет… Живет… Живет!.. – стучало у меня в ушах. – Живет…»
7. «ВЗРОСЛЫЙ» ВЕЧЕР
Мне кажется, человека можно считать взрослым тогда, когда его вместо утренников начинают приглашать на вечера.
Однажды папа пригласил меня на праздничный вечер в больницу, то есть к себе на работу… Я согласился – я сразу почувствовал себя как-то уверенней и взрослее.
Прощаясь и внимательно оглядывая нас напоследок, мама и бабушка очень просили меня не говорить в больнице никаких глупостей и все время помнить о том, что я уже в шестом классе. Но если бы даже я и хотел об этом забыть, мне бы в тот вечер это не удалось, потому что каждый из папиных сослуживцев обязательно говорил:
– Ну, и в каком же мы классе?
– В шестом, – отвечал я.
– Не может быть!
Потом каждый обязательно обращался к папе и восклицал:
– У вас уже такой большой сын?! Трудно поверить… Хотя очень на вас похож. Очень!
Маме тоже всегда говорили, что я на нее очень похож. Поэтому я никак не мог составить о своей внешности какого-либо определенного мнения.
Мама была красивая, а о папе бабушка как-то сказала:
– Красавцем его, конечно, трудно назвать…
– И не называй, если тебе трудно! – ответил я. – Пожалуйста… Но его все равно любят!
– Я с этим не спорю, – сказала бабушка. – Что ты разволновался? Внешность для мужчин вообще не имеет большого значения.
«Действительно, не имеет», – думал я, видя, как все женщины, которые были в зале, по очереди подходили к папе и, стараясь сделать ему приятное, говорили, что я на него очень похож.
На меня в тот вечер тоже все обращали внимание. И не только потому, что я пришел с папой… Учительница литературы часто просит, чтобы все мы, ее ученики, были по возможности «яркими индивидуальностями». В том зале, украшенном плакатами и цветами, мне первый раз в жизни удалось быть таким, каким хотела меня видеть наша учительница: ни одного шестиклассника, кроме меня, в зале не было. И поэтому я чувствовал себя вполне яркой индивидуальностью.
Наконец все расселись… Я услышал свою фамилию и чуть было не вскочил, как на уроке. Но оказалось, что это папу избрали в президиум.
– Правильно…– сказала старушка, которая сидела рядом со мной. Лицо у нее было сердитое, глаза придирчивые. От таких людей особенно приятно бывает услышать какой-нибудь комплимент.
Другие, услышав нашу с папой фамилию, вслух ничего не высказали, но громко захлопали. И я понял, что они со старушкой вполне согласны.
