— Анохин…
И сразу послышался резкий звук отодвигаемого кресла по паркету. Соколович отпрянул от двери.
— Ну, как? — с усмешкой спросил Егор.
— Вскочил, шибко вскочил! Иди! — шепнул Соколович, округлил глаза и испуганно покачал головой.
Чиркунов стоял за столом и смотрел, не мигая, на Анохина. Взгляд у него был страшный, тревожный и страшный, такой, что Егор на миг оробел, но сразу взял себя в руки, отметил невольно, что Мишка за эти годы сильно заматерел, не узнать в нем прежнего, шалого деревенского озорника. Смотрел на Егора суровый и грозный начальник, широкоплечий, решительный, волевой. Был он в кителе, в портупее, с новенькой кобурой на поясе.
— Говори! — хрипло выдавил из себя Чиркунов, и Егор почувствовал, что Мишка боится его, смертно боится услышать именно то, с чем пришел к нему он.
— Давай хоть поприветствуем друг друга, сколько лет не виделись! — заговорил Егор бодро, стараясь придать голосу добродушные нотки. — Земляки как-никак, вместе росли…
— Лобызаться не будем, — быстро и тревожно перебил Мишка. — Говори, у тебя она?
Кадык его быстро дернулся вверх-вниз.
— У меня… Вернулась ко мне навсегда!
Егор стоял посреди кабинета на ковре, смотрел на Чиркунова, видел, как страшные глаза Мишки мгновенно налились кровью, округлились, вывалились наружу, стали, как у разъяренного быка перед броском на обидчика, а рука медленно поползла к кобуре, но на полпути приостановилась. Чиркунов шумно выдохнул, мотнул головой, прищурился и спросил:
— Она и сейчас у тебя… или ты ее спрятал?
— Зачем нам прятаться? Мы не воры… Дома…
— Ступай к себе, я сейчас приду… Ждите!
Анохин быстро шагал к Насте и озабоченно думал, что Чиркун не спросил его адрес, куда же он придет, но вспомнил, как уверенно и грозно кинул ему Мишка: — Ждите! — и догадался, что Чиркунов знает куда идти, и если бы он сам не пришел к Мишке, то вскоре тот появился бы у него.
Настя, услышав, что Мишка сейчас явится к ним, быстро и испуганно перекрестила Егора, потом перекрестилась сама и прошептала:
— Давай уйдем, уедем!
Анохин быстро обнял ее, прижал к себе свою касаточку, погладил рукой по узкой упругой спине, чувствуя ее ребрышки:
— Куда, зачем?.. На Бога нам надеяться не стоит, самим надо думать, строить жизнь…
— И без Бога плохо…
Ждали недолго. Вскоре услышали шаги на крылечке. Сидели они за столом у окна, закрытого легкой ситцевой занавеской, тревожно и напряженно слушали неторопливый скрип досок под тяжелыми шагами. Егор держал в руках, поглаживал, успокаивал ее подрагивающую ладонь. Они видели сквозь матовое стекло в двери, как в коридорчике появилась большая черная тень, надвинулась, заслонила все стекло. Дверь в комнату отворилась без стука, спокойно. Скрип ее тревожно ударил по сердцу. Они быстро и одновременно поднялись навстречу Чиркунову. Он остановился у порога, молча оглядел комнату. Вид у него был суров, мрачен.
— Иди, поговорим! — кивнул он Егору головой назад.
Настя вышла из комнаты в тесный коридорчик вслед за Анохиным. Чиркунов упал на табуретку у маленького стола. Егор присел на другую, а Настя осталась стоять у двери.
— Ступай в комнату, — внешне спокойно сказал ей муж. — Мы одни потолкуем…
— Нет, речь обо мне. Я не уйду, — ответила Настя. Даже в полутьме было заметно, как она возбуждена, дрожит, трепещет вся.
— Ступай, Настенька, ступай! — попросил ее Егор. — Мы мирно решим.
Настя нерешительно повернулась и ушла в комнату, прикрыла за собой дверь. Некоторое время сидели в полутьме молча, глядели друг на друга. Глаза Чиркунова блестели в сумраке. Свет в коридорчик проникал только из комнаты через матовое стекло двери. Егор не хотел начинать разговор первым. Получится, что он оправдывается, а оправдываться, он уверен был, ему не в чем.
— Значит, все-таки решился, увел? — не выдержал молчанья, заговорил первым Мишка.
— Я вернул своё, свою невесту, свою Настю, — уверенно ответил Егор.
— Она моя законная жена, у нас сыну тринадцать лет! Ты забыл об этом? Ты все детством живешь, что ли? Очнись, вспомни, сколько лет минуло!
— Я любил ее все эти годы, жил только ею… И теперь никому не отдам!
— А я что делал? Разве я не любил ее? Ты спроси ее!.. Настя сейчас уйдет со мной, и мы забудем эту ночь, как наваждение…
— Нет-нет, — быстро и твердо перебил Егор. — Настенька останется. Силой ты ее можешь увести отсюда, если я буду лежать здесь, — показал пальцем на порог Анохин.
— Ляжешь, ляжешь, — тоже твердо и уверенно, как о неизбежном, сказал Чиркунов. — За мной не захряснет! Думаю, не забыл, с кем имеешь дело!
— Помню, — усмехнулся Егор. — А ты уверен, что она перешагнет через мой труп, и все будет у вас ладно?
— В том-то и горе мое, что не уверен… А был бы уверен, ты уже лежал бы там, — показал он тоже на порог.
— Хватит языки чесать, — вздохнул вдруг Егор. — Сколько воду не толки, вода и будет… Что мы о Настеньке как о табуретке: моя — твоя, она человек, она пусть и решает, как ей жить дальше…
Они замолчали надолго. Уверенность покинула Анохина. Он рад был, что в коридорчике густой сумрак и Чиркунов не видит его лица, его беспокойных глаз. У Мишки глаза тоже потухли, не блестели больше в полутьме, как прежде. Он вновь первым не выдержал, поднялся тяжело, говоря:
— Ну что ж, я поговорю с ней… один. Пусть решает…
Он шагнул в комнату. Егор остался один напряженный, натянутый, как канат под тяжеленным грузом. Он впился глазами в тусклое матовое стекло двери, с тревогой и отчаянием вслушивался в происходящее в комнате, но слышал только бубнящий голос Чиркунова и редкие быстрые и непонятные слова Насти. Что они говорили, разобрать было невозможно, но тон их голосов становился раздраженней и громче. Егор вытянулся на табуретке, напрягся до предела. Вскрик Насти: — Стреляй! — подбросил его вверх. Он взлетел, ударил по двери так, что стекло вылетело, брызнуло, зазвенело осколками по полу. Мишка оглянуться не успел, как Егор подлетел к нему, выбил револьвер, сшиб с ног. То ли Чиркун слабее стал, то ли в Егоре поднялась невиданная сила, но он мгновенно скрутил Мишку, вывернул ему руки за спину, придавил лицом к полу, как делал не раз с бандитами.
— Я все равно пристрелю вас обоих! — хрипел Чиркунов, но не дергался, не сопротивлялся, не пытался вывернуться, так сильно зажал его Анохин. — Все равно нам не жить на одной земле!
— Только положи в одну могилу! — выкрикнула Настя. — А лучше в один гроб! — Она схватила лежавший у ножки кровати револьвер, наклонилась над Мишкой, стала совать ему револьвер, кричать: — На! На!.. Отпусти его, пусть стреляет, пусть! Лучше вместе умереть, чем жить врозь! Отпусти его!
Егор слез с Чиркунова, поднялся. Мишка перевернулся на спину, вытер лицо ладонью, шмыгнул носом.
— На, на! Стреляй! — совала ему револьвер Настя.
Чиркунов взял револьвер из ее руки, сел на полу, прислонился спиной к кровати, а Настя отскочила от него к Егору, который стоял у стола спиной к окну. Мишка поднял руку с револьвером и стал целиться то в него, то в нее, выбирая в кого первого выстрелить. Может быть, с минуту водил он так рукой. Долго, очень долго темная смертная дыра ствола мрачно смотрела на них, выбирала первую жертву, потом устало опустилась, уперлась в пол. Чиркунов поднялся, поправил портупею, сунул револьвер в кобуру, шагнул по осколкам разбитого стекла, резко хрустнул, но у двери остановился, взглянул на Настю:
— О сыне забудь! Ты для него умерла!
И вышел, скрылся в полутьме коридорчика.
