вставьте им в анусы по зубному протезу. Так будет ближе к глистине… Шарлатаны! Варвары! Нахлебники! Враги народа! – тут академик закашлялся, побледнел весь, глаза закатил, трясется, вот-вот хуякнется на пол, я его на руки взял.
– Не бздите, – говорю, – папаша. Ебите все в рот, плюйте на солнышко, как на утюг, разглаживайте морщинки!
Академик засмеялся, целует меня, благодарит меня за теплое живое слово.
– Не буду бздеть, не буду! Не дождутся! Пусть бздит неправый!
Кизма тут спирт достал из сейфа, я закусон приволок свой донорский, ну мы и ебанули за успех науки. Академик захмелел и кричит, что не страшна теперь человечеству катастрофа, и что если все пиздой накроются и замутируют, то моя сперма зародит нового здорового человека на другой планете, а интеллект – дело наживное, если вообще он человеку нужен. Потому, что хули от него, кирюха, толку, от интеллекта этого? Ты бы поглядел, как ученые хавают друг друга без соли, блядь, в сыром виде, разве что пуговички сплевывают. А международное положение какое? Хуеватое, вот какое! У зверей, небось, львов или шакалов, даже у акул, нету ведь интеллекта. Ладно, прости за лекцию. Пей! А радиация, блядь! Из-за радиации, знаешь, сколько импотентами стали? Хорошо, у меня иммунитет от нее, суки позорной.
Короче, прихожу на другой день или после воскресенья, ложусь в хавишнике на диванчик, а член не встает. Дрочу, дрочу, а он не встает. От рук отбился, гадина, совсем, заелся, пропадлина козырная. А дело было простое. Я же все воскресенье про Владу Юрьевну мечтал, сеансов набирался, влюбился, ебитская сила! Но работать-то надо! Кизма опять нервничает, и представь, Влада Юрьевна говорит, что у меня теперь тип какой-то динамический образовался в голове и придется ей снова вмешаться. Я от этих слов чуть не кончил.
Села она, кирюха мой запатентованный, опять рядышком и пальчиками его… Ах! Глаза закрываю, лечу в тартарары, зубами скриплю, хуй с ними, с глистами, а в позвоночник мой по новой забивают, загоняются серебряными молоточками алмазные гвоздики друг за другом. Ебс! Ебс! Ебс! И по жилам не кровь течет, а музыка. И, веришь, ногти чешутся на ногах и на руках так, что как кошке в течку, все охота царапать, царапать, царапать и рвать на кусочки. Тебя пиздячило когда-нибудь током? Триста восемьдесят вольт, ампер до хуя и больше в две фазы? А меня пиздячило! Так это все муде, колеса по сравнению с тем, когда кончаешь под руководством Влады Юрьевны. Молния, падла, колен в двадцать ебидозит тебя между большими полушариями, не подумай только – жопы, – головы! И – все! Золотой пар от тебя остается, испарился бы в дрожащую капельку и страшно, что рассыпались навсегда все двадцать розовых колен твоей родной молнии. Выходит дело, я опять орал и летал в пропасть.
Кизма ворвался, как бешеный, белый весь, пена на губах, заикается, толком ничего сказать не может. Влада Юрьевна ему и говорит, спиртом рученьки протирая:
– Опыты, Анатолий Магомедович, будут доведены до конца. Не теряйте облика ученого, так идущего вам. Если Николай кричит, то ведь при оргазме резко меняются параметры психического состояния, и механизмы торможения становятся бесконтрольными. Это уже особая проблема. Я считаю, что необходимо строить сурдобарокамеру и заказывать новейшую электронную аппаратуру.
Ты бы посмотрел на нее при этом! Волосы мягкие, рыжие, глаза спокойные, зеленые, и никакого блядства в лице нет. Загадка, сука! То-то и оно-то. А у Кизмы челюсть трясется и на ебале собачья тоска. Если бы был маузер – в решето распотрошил бы меня. Блядь буду, человек, если не так. Ну и я не фраер, подобрался, как рысь магаданская, и ебал я теперь, думаю, всю работу, раз у меня любовь и второй олень появился на горизонте.
– А вас, Николай, попрошу не пить ни грамма две недели, чтобы не терять времени при мастурбации. У нас его мало – лабораторию вот-вот разгонят.
Кизме я потом говорю:
– Чего залупился? Давай кляпом рот затыкать буду.
– А разве без кляпа не можешь?
– Ты бы сам попробовал, – говорю.
Он опять побледнел, но промолчал. А у меня планы наполеоновские. Дай, думаю, разузнаю, где живет Влада Юрьевна. Подождал ее на остановке, держусь на расстоянии, когда сошли. Темно было. Она идет под фонарями в черном пальто-манто, ноги, как колонны у Большого театра, белые, блядь, стройные, только сужаются книзу, и у меня стоит как новый валеный сапог, а я без пальто, в кожанке с Дубинского рынка. Кое-как строгнул хуй в бок, руку в кармане держу, хромаю слегка.
Зашла она в подъезд. Смотрю, по лесенке не спеша поднимается, и коленка видна, когда ногу ставит на ступеньку. Пятый этаж… Ушла… А у меня в глазах ее нога и коленка. Ох, какая коленка, кирюха ты мой! Вдруг легавый подходит и говорит:
– Чего выглядываешь тут?
– Нельзя, что ли? Не почтовый, небось, ящик!
– Ну-ка, руку вынь из кармана! Живо!
– Да пошел ты!… На хуй соли я тебе насыпал? – как же я руку выну? Неудобно, думаю.
– Р-руки вверх! – заорал легавый.
Смеюсь.
– Руки вверх, говорю. – И, правда, дуру достает и дуло мне между рог ставит. Я испугался, руки поднял, а хуйло торчит, как будто в моем кармане «Максим»-пулемет. Легавый ахнул, дуло к сердце моему перевел и за хуй цап-царап.
– Что такое? – растерянно спрашивает.
– Пощупай лучше и доложи начальству, – говорю, – убедился?
– А документы есть? – дуру в кобуру спихнул сразу.
– Только член, – отвечаю.
– А чего он у тебя… того?…
– А у тебя что, не того?
– Иди уж, дурак, весь в комель уродился. Увидел, что ли, кого? – Посмотрел легавый, голову задрал, нету ли где в окне голой бабьей жопы и ушел с досадой.
А я сел на краешек мостовой, напротив, и гляжу как стебанутый мешком с клопами на дом Влады Юрьевны. Любовь, бля, это тебе, кирюха, не червонец сроку. Это, бля, на всю жизнь. От звонка и до звонка. Ох, как я тогда мучился! Вроде мне гвозди кто под ноготки загонял. Ты не думай, что в ебле было дело. Мне бы просто так смотреть на лицо ее белое без блядства, волосы рыжие, глаза зеленые. А руки? Рук таких больше ни у кого нету. Вот с чем тебе, мудило, сравнить их? Вот представь, стоишь босиком на льдине. Семь ветров дуют в семь твоих бедных дырочек. В душе сквозняк, и жизнь твоя, курва, кажется чужой зеленой соплей, харкотинкой, более того, а вокруг тебя конвой в белых полушубках горячие бараньи ноги хватает, обжигается. Дрожишь, говнюк? А ты выпей! Вот так! И вдруг… Вдруг нет ни хуя: ни льдины, ни конвоя, ни чужих бараньих ног, а теплый песочек и пальмы, одни пальмы, чтоб мне твое сердце пересадили. А под пальмами шоколадные бабы, и одна, самая белая, подходит и намазывает тебе бесплатно на муде целую банку розового крема, не для бритья, а в пирожное «эклер» который помещают. Приятно? Но приятно что? – так тебя быстро перевели из одной окружающей среды в другую, словно бы из карцера в больничку, что в это не веришь ни хера и орешь со страху и хуяк-с в обморок. Урка международный так говорит: «Это, господа, не мираж, а козырь ваш». А ты не горюй, попадаешь еще по обморокам. Попадется баба вроде Влады Юрьевны и попадаешь. Ты малый темпераментный – в залупе ртуть. Только тебе чего надо? Тепла! Паечку тепла, законного и кровного. Хули ты ко мне с обмороками пристал? Что я, профессор, что ли? Еб твою мать! Раскинь шарики свои! Ведь из мужиков редко кто падает в обморок. Все больше бабы. И какие бабы? Простые, работяги, не только асфальтировщицы. Мудак ты, все-таки. А и кассирши, и бухгалтерши, и в химчистке которые блевотину нашу принимают, и воспитательницы из яслей, и продавщицы, особенно зимой, если на улице овощи продают, фрукты и мороженое, со стройки бабы и с мясокомбината, из всяких фабрик и мастерских.
Ведь как дело обстоит? Вроде бы за день наебешься на работе так, что только пожрать и на бок, или намерзнешься, жопу отсидишь, руки ноют и глаза болят, если баба – чертежница. А на самом деле в чем секрет-то? Или муж, или ебарь кидают такой простой бабе палку, и она, милая, как на другую планету переносится. Я тебе не раз пережевывал, дубина ты врожденная. Вот летчик когда в пике входит, тоже обморок чувствует, и космонавты, пока не вырвутся из нашей вонючей атмосферы. Перегрузки, значит.
