— Значит, спасение возможно, — повторяли медики и против воли улыбались.
«Авел Верес», — повторяла Норма про себя имя спасенного, дабы вернуть надежду.
Она слышала, что кто-то отворил дверь в таблин, но не обернулась. Узнала шаги. Легкие, почти невесомые. Странно, что походка гостьи не изменилась. Напротив, сделалась еще легче, еще неслышнее. Как будто она не по земле ходит, а летит. А может, в самом деле наступит момент, когда она поднимется в воздух?
— Я же запретила тебе приходить, — говоря, Норма продолжала смотреть на очереди внизу, которые двумя безлистными умирающими лозами оплетали двор.
— А я пришла, — отвечал упрямый молодой голос.
Только в юности можно быть столь глупой и столь упрямой. Только в юности можно чувствовать себя абсолютно счастливой и абсолютно несчастной. Старея, человек срастается с остальным миром. Старик уже неотделим от своей прожитой жизни, от своего дома, от своих дел, детей и ошибок. Каждое новое событие — всего лишь добавка к прочему багажу, к накопленному хламу, и хлам этот невозможно выкинуть на свалку. Будто в огромную чашу вина добавляешь еще несколько капель. Вино чуть-чуть меняет вкус, чуть меньше горчит или, напротив, чуть больше, но капли не в силах изменить содержимое чаши. А в юности… в юности можно опьянеть от одного глотка, или захлебнуться от горечи и умереть…
Норма Галликан разучилась сильно огорчаться. Но и радоваться тоже почти не могла.
— Кормящей матери нельзя находиться в этом здании, — назидательным тоном произнесла Норма.
— У меня нет ни капли молока. Пропало. Теперь у Постума кормилица. Пусть ест. А здесь…
— Но ты приходишь «грязная», даже после мытья от тебя продолжает исходить излучение. И ты облучаешь своего малыша.
— Я могу с ним не видеться.
Норма обернулась и посмотрела в упор на Летицию. У бедной девочки белое неподвижное лицо с остановившимся взглядом. И нелепая улыбка на губах.
«Вид свежеповешенной», — подумала Норма Галликан, и сердце ее сжалось, потому что она сама в молодости пережила нечто подобное и очень хорошо знала, что значит — потерять навсегда.
Чтобы смотреть, Летиции приходилось делать усилие. Чтобы открывать рот и говорить — тоже. Только шагать ей было легко. При этом ее охватывало чувство, что движение приближает ее к Элию. Летти не знала, откуда появилась эта иллюзия. Но она возникала всякий раз, стоило ей отправиться на прогулку. Она бродила по улицам час за часом, порой с утра до вечера. Охранник, старый фрументарий, приставленный к Августе, следовал за ней повсюду, а вечерами, поминая Орка, заклеивал пластырями мозоли на пятках. Когда быстро сгущались сумерки, так же быстро перетекая в ночь, мнилось старому фрументарию, что являлось вокруг головы и плеч Летиции платиновое сияние, являлось и тут же пропадало. Сияние это все больше и больше тревожило старика. Он опасался, что свечение могут заметить ловцы. Но он напрасно предостерегал Летти, уговаривал сидеть дома. Она его не слушала. Она мало кого слушала теперь.
— Ты меня коришь, а сама, беременная, разгуливаешь по клинике, — Летиция ткнула пальцем в огромный живот Нормы Галликан.
— Для него излучение не опасно.
— Ты так говоришь, будто там не ребенок.
— А там на самом деле не ребенок. — Норма странно улыбнулась.
— Хочешь его убить? — Летиция изумленно открыла рот.
Норма отрицательно покачала головой:
— Излучение его убить не может. Оно для него родное. Даже больше: оно ему просто необходимо.
Летиция ничего не поняла, но поверила.
— Может, и мне надо немного облучиться?
— Твоя жизнь еще не кончилась, — слова Нормы звучали не слишком убедительно. — В палатах на втором этаже жизнь действительно кончается. Каждый день там кто-нибудь умирает. Они лежат на кроватях совершенно нагие под светом кварцевых ламп и мычат от боли, ибо морфий не может облегчить их страдания.
— А его нет здесь… — прошептала Летиция. — Если бы его, как Протесилая[4], боги вернули бы мне на три часа, чтобы я могла умереть в его объятиях… Три часа… всего лишь три часа…
Норма не знала, что и сказать. Подошла, обхватила Летицию за плечи, прижала к своему огромному животу, гладила по голове, сминая волосы, и уговаривала:
— Это пройдет, пройдет… День уменьшает горе…
Летти затряслась. Плачет? И вдруг Норма поняла, что Летиция смеется.
— Я вдруг вспомнила, — выдавила Летти между приступами смеха. — Мы напились и заснули в таблице Элия. А утром пришли клиенты. А мы спим голые на ковре, укрытые его пурпурной тогой. До спальни можно добраться только через атрий. А в атрии клиенты, — она смеялась и плакала одновременно. — Элий закатал меня в свой халат и унес на плече в спальню. А я спала и ничего не чувствовала. Потом, когда он рассказывал мне об этом, я так смеялась, так смеялась…
Она замолчала. Норма продолжала гладить ее по голове. Что сказать в ответ? Что можно было вообще сделать? Ну разве что соорудить пышный кенотаф да таскать туда цветы и венки, но этим не утешить боль в сердце.
— Когда мы возвращались из Кельна, Элий купил на станции книжку стихов Ариетты М. и читал мне ее вслух часа два или три. А я под конец едва не заснула. Самое обидное — я не знаю, где эта книжка. И не помню ни единого стиха. Каждый день ищу ее и ищу… и не могу найти… Все ищу… каждый день… Вот и сегодня искала. Помню — стихи были красивые… но ни одной строчки, ни одного слова не помню…
— Иди домой, — посоветовала ей Норма. — К Постуму. Он вырастет и станет похож на Элия. Летиция замотала головой:
— Нет, нет, он должен быть другим! Иначе он будет таким же несчастным! — Она поднялась. — Не могу одна, — призналась Августа. — Надо все время, чтобы кто-то был рядом. Тогда принуждаешь себя держаться. Тебе деньги не нужны? Прислать чек?
Норма отрицательно покачала головой:
— Прибереги состояние для Постума. Миллион растратить легче, чем сто сестерциев.
— Да? — вполне искренне удивилась Летиция. — Надо попробовать. Может, пойти поиграть в алеаториум[5]? Немножко. Тысяч пять-шесть взять с собой и поиграть. Ты не знаешь, Элий был игроком?
— Не знаю.
— И я не знаю. Я о нем почти ничего не знаю. Я пришлю чек.
— Не надо!
Средства у клиники были. Со всех концов Империи поступали пожертвования. У кого не было денег, несли драгоценности. Норма подумывала, не создать ли банк данных для подбора доноров костного мозга.
Денег было достаточно — не хватало времени.
Дверь в таблин вновь отворилась и без приглашения влетела Юлия Кумекая в белой развевающейся столе.
— Девочки, ну как вы? Хорошо выглядите. Обе, — бессовестно солгала Юлия. — Глядя на вас, я чувствую себя виноватой. Да, да, сейчас время рожать новых солдатиков. Надо и мне срочно обрюхатиться!
Несмотря на все протесты медиков, в палату к Руфину постоянно заходили секретари и кураторы. Руфин все еще был императором, и без его закорючки на документе не могло решиться ни одно важное дело. Люди возникали в палате, как боги из машины в греческих трагедиях, выкрикивали свои краткие реплики и тут же исчезали. Оставалось лишь тихое жужжание кварцевых ламп, запах лекарств и боль. Боль, которую не могли снять никакие лекарства. У Руфина не было близких родственников, чтобы сделать пересадку костного мозга. А мозг, пересаженный от постороннего донора, не прижился. Если бы Александр
