это удавалось. Однако самый простой путь — это сосредоточиться на том, о чем думать можно, и не допускать никаких отклонений.
Он попытался представить, как над головой разливается ослепительный океан, резко контрастирующий с чернотой под ногами. И как его тело медленно взмывает в текущее с небес сияние. Олег старался как можно четче увидеть все переливы этого света, окунуться в его тепло, дать ласковым лучам растечься по плечам, рукам, спине. Думать о свете, только о нем — и тогда всем прочим мыслям не останется места в сознании.
Спасибо Ворону — он научил своих учеников не идти на поводу у разума, а командовать им.
«У колдуна не может быть иных мыслей, кроме тех, которые он сам желает иметь, — наставлял старик. — Если, привораживая к сестре юношу, начинаешь думать о болотной лягушке — мальчишка влюбится именно в нее, а не в вашу сестру. Если, заговаривая клинок, вы станете мечтать о бутылке пива — клинок разлетится, как стекло, при первом же ударе. Все знают историю о рыжей обезьяне. Так вот, мальчики: маг отличается от простого человека именно тем, что, если ему сказали не думать о рыжей обезьяне — он не станет о ней думать!»
Там, у Ворона, такое мастерство называлось «дисциплиной мысли». И те, кому не удавалось в ней преуспеть, постепенно откалывались от школы, утверждая, что любое колдовство — это полная и беспросветная чушь.
Помнится, когда первый раз Ворон поставил перед ним колпачок от шариковой ручки и попросил думать и говорить только о нем, Середина хватило всего на четыре минуты — и это считалось хорошим результатом. Через месяц — на десять минут. Через год — на полчаса…
Олег резко оборвал воспоминание, поняв, что мысли едва не вырвались из-под контроля, чуть не ушли в сторону. Свет! Только свет! Сейчас его не интересует ничего, кроме сияющего света.
Внезапно совсем рядом гулко ударил барабан. Потом еще, еще, еще. Кто-то отбивал удары в ритме сердца — самом близком для тела — и пытался увести внимание на себя. Бум-бум-бум… По векам прокатились алые отблески пламени, заскрипели по снегу шаги. Появился еще один ритм, более редкий — барабанщик словно подслушал частоту дыхания Олега и принял на себя этот темп. Стуки давили на уши, ловили вдохи и выдохи — и ведун ничего не мог противопоставить этому ритму, поскольку борьба — это тоже уход из ничего, это тоже посторонние мысли, идеи, находки. А Олег сейчас купался в ослепительном океане и не собирался его покидать.
Свет, ничего кроме света…
Тело словно онемело — волей-неволей пульс приспособился к диктуемым извне ударам, дыхание тоже зажило своей жизнью. И когда рядом зазвучали однотонные мужские и женские голоса, ведун даже не дрогнул — ведь это ничуть его не касалось. Все это происходило вокруг тела, а сам он пребывал вдали.
Свет… Есть только свет, ослепительный теплый свет…
Над самой макушкой стукнул бубен, стал перемещаться вокруг, с глубоким придыханием какой-то мужчина заговорил речитативом на незнакомом языке. И почти сразу запястье кольнуло жаром, потом еще и еще. Середин быстрым движением отпустил края тряпицы, свернул ее с запястья вместе с крестом и подсунул под шкуру у ступней — при этом не посвятив действию ни единого краешка своего сознания. Теперь хотя бы крест не станет отвлекать от обряда. Хотя — какой обряд?
Ритмичные звуки доносились со всех сторон, кружились вокруг, мужские и женские голоса говорили, пели, просили — но ничто не могло пробиться сквозь скорлупу тела к спокойной душе ведуна.
По плечам, по спине пробежал холодок, словно кто-то пролил струйки родниковой воды — у Олега дрогнули плечи, но он все равно не дал выдернуть себя из света в земной мир. Кто-то толкнул его в плечо — ведун мягко свалился. Сопротивление — это лишние мысли и желания, а их быть не должно. Его толкнули снова — Середин так же мягко перекатился на шкурах с боку на бок. Так было даже лучше — чем расслабленнее тело, тем меньше оно отвлекает.
Маслянистый холод пролился на живот, на грудь, на ноги. Потом на них опустилась мягкая ворсистая ткань, начала растирать тело, наполняя его теплом, — но Олег не поддался и на это. И тут его ушей коснулось горячее прерывистое дыхание, на лицо упали мягкие локоны, он ощутил запах — запах женщины… и тело взбунтовалось! Оно не желало покоя! После стольких недель воздержания, после долгих тяжелых дней оно жаждало награды! Тем более, что эта награда находилась уже здесь, совсем рядом. Олег немалым усилием воли удержался в потоках света — по груди его пробежали кончики волос, горячие губы притронулись к соску, к другому, нежная рука скользнула по ноге снизу вверх, остановившись внизу живота. Тело выгнулось дугой, устремляясь навстречу ласкам, но, как ни пыталась молодая плоть подмять под себя сознание — ведун упрямо не пропускал в свою душу ничего постороннего. Ничего!
Тело металось, издавая стоны, оно отвечало на прикосновения, оно стремилось навстречу любви — но душа продолжала удерживаться в покойных лучах света, мягкая и невозмутимая. И с каждой минутой разрыв между земной сущностью и душой становился все сильнее, словно между двумя спутанными тонкой нитью лодками в бурном море. Олег почти не ощутил, как его плоть слилась в единое целое с чьей-то чужой плотью, не осознал того, что творилось в ином пространстве — лишь легкие горячие волны, накатывающие откуда-то снизу. Волны красные, бордовые, алые — пока вдруг все его существо не потряс взрыв невероятной силы, и он действительно воспарил!
Ведун больше не контролировал свою волю, не следил за мыслями, не знал и не желал знать ничего — он просто растекался в ослепительном, полном жизни и энергии свете, он пропитывался этой энергией, насыщался ею, как пересохшее поле упивается теплым летним дождем, как прогреваются травы первым весенним солнцем, как вливающийся в море ручей внезапно ощущает себя бесконечностью…
Когда он открыл глаза, в иглу не было никого. Если не считать молчаливого Кроноса, разумеется. Ведун рывком поднялся, глядя ему в глаза — но Первый бог был выше общения с простым смертным и стоял, вперившись куда-то вдаль сквозь светящийся купол. Впрочем, сейчас для Олега все это было глубоко безразлично — он чувствовал себя так, словно заново родился. Его мышцы распухали от спрятанной в них силы, его грудь дышала глубоко и спокойно, сердце билось с уверенностью кремлевских курантов. И, что странно — слетающая со снежного купола мерзлая пыль больше не раздражала его. Ничуть. Словно тело потеряло чувствительность.
Середин наклонился, приподнял край лосиной шкуры, нащупал под ней крестик, прижал к запястью, примотал тряпочной лентой. И тут же знакомое тепло согрело кожу. Пожалуй даже, слишком сильно… Ведун повернулся к идолу, вытянул руку вперед — и крест запульсировал ощутимым жаром.
— Вот как? — усмехнулся Олег. — Похоже, у тебя, Первый бог, появилась магическая сила. Наверное, тебе недавно вознесли молитву?
Ведун сладко потянулся, высоко вскинув руки, потом решительно двинулся в сторону коридора. И вдруг ему навстречу выступил низкорослый, но плечистый бородач с коротким охотничьим копьем — на широком наконечнике еще виднелись следы крови.
— В наше селение нет хода служителям Кроноса, — низким басом заявил охотник. — Отрекись от него или умрешь.
— Отрекись или убирайся отсюда, — поправили бородача от другого коридора. Там тоже появился ратник. Причем не просто в шкуре, а в кожаной куртке с нашитыми на нее костяными пластинами.
— Как нет? — искренне удивился Олег. — А кто же тогда…
И тут он осекся, поскольку нужный ответ сам собой появился в его сознании. Женщина, что вела ритуал, вовсе не обязана быть жрицей Кроноса. Ведь женщина — это всего лишь врата. Врата жизни, врата мира, врата души. Когда мать открывает младенцу врата мира — это не значит, что она в ответе за появившийся мир. Когда женщина открывает юноше врата любви — это еще не значит, что она станет заботиться о его счастье. Когда хранительница открывает неофиту врата души — это не значит, что она служит его богам. Женщина просто открывает врата — дальше ты должен идти сам. Это как на Синташте.
Первыми стоят врата жизни. Ты можешь поклониться им, прикоснуться к исцеляющим богиням и повернуть назад, А можешь войти, преодолеть священную рощу и поклониться вратам воинов…
— Я понял, — кивнул Олег. — Я должен вернуться от первых врат, либо открыть вторые. Понял…
Он обошел Кроноса, сопровождаемый суровыми взглядами вооруженных хранителей, преклонил колено перед богом, прикоснувшись лбом к его посоху.
— Значит, врата?! — Олег вскинул голову, громко расхохотался, оттолкнулся от идола и, пробежав несколько шагов, врезался плечом в стену. Снежные кирпичи разлетелись в стороны, и ведун вышел на волю через свои, собственные врата. И увидел в нескольких шагах свою гнедую — уже взнузданную и под седлом. Олег подскочил к ней, поднялся в седло, оглянулся.
Хранители вышли следом и остановились у пролома, опершись на копья. Похоже, то, что единственный поклонник запрещенного бога покинул снежное селение, пусть даже таким образом, их вполне устраивало.
— Не поминайте лихом! — помахал им рукой ведун и пнул пятками гнедую, поворачивая к недалекой Синташте.
Ему в лицо бил бодрящий ветер, легкие наполнялись сочным, пьянящим воздухом, мир вокруг сверкал и переливался, как гигантский бриллиант; гнедая мчалась широкой рысью, вздымая снежные брызги, словно глиссер на полном ходу. Еще никогда в жизни Середин не чувствовал себя таким счастливым.
Монгол
Дороги к запретному капищу Середин не видел, но обратный путь нашел без труда — по следам гнедой, заботливо приведенной кем-то как раз к моменту его выхода на воздух. И ведун прекрасно знал, кто способен на такую точность и предусмотрительность. Прозрачную хижину, в которой плясал голубой огонек, он заметил версты за две, поднявшись на очередной взгорок, и с бесшабашной удалью повернул прямо на свет. Расплачиваться пришлось гнедой, которая дважды пробивалась через низины по грудь в снегу, а в третьей, предпоследней, ложбине Олегу пришлось спрыгнуть из седла и торить тропу самому. Но настроение у Середина от этого ничуть не схлынуло — хотя его и облепило снегом от пяток до макушки. Однако же спустя час он все-таки вошел в хижину, небрежно набросив поводья на один из выпирающих наружу рогов.
— Поклон вашему миру, добрые люди, — шагнул внутрь Олег и сразу увидел свои походные сумки, сложенные у стены. — И за заботу спасибо. Что же ты, мудрейший Лепкос, одежду мне к запретному капищу не прислал?
— Зачем? — пожал плечами сидящий у очага старик. — Прошедшие посвящение не боятся холода.
— А почто ты мокрый весь, ведун? — поинтересовался Сварослав, сидящий рядом с хранителем.
— Ничего, зато наконец помылся, — расхохотался Олег и остановился почти над огнем. Облачаться он не торопился. Но не из бестолкового хорохорства, а именно потому, что не успел обсохнуть. Одеваться мокрому — не столько согреешься, сколько сопреешь. — В веселое посвящение ты меня втравил, мудрый Лепкос. Хоть бы предупредил, что к чему, что ли?
— Зачем? — пожал плечами хранитель. — Ты же прошел посвящение.
Он подбросил в огонь крупный черный камень и продолжил:
