еще торгуют, а вот чужих — режут без разговоров. Пиши потом жалобы Белбогу, гаранту справедливости — живота уже не вернешь.
Олег подбросил в котелок еще снега взамен растаявшего, пошарил в суме, отломил краешек от закоченевшего пряженца, отнес к кустарнику и с поклоном положил у корней — а ну, не спит берсгиня в этом глухом углу? Глядишь, тогда и убаюкает, и покой ночью убережет. Ведун вернулся на шкуру, лег, прислушался… Нет, не шелестят ветки, не дует по щекам странный ветерок.
Стало быть, и здесь до весны рассчитывать можно только на себя.
Котелок, растопив снег, опять заклокотал, и по лесным зарослям поползли такие ароматные запахи, что у всех волков, лис и куниц на десять верст вокруг желудки должно было свести голодными судорогами. Середин, сглотнув, распахнул налатник, выдернул из ножен короткий, в полтора указательных пальца, узкий нож с резной костяной рукоятью, помешал им свое варево, потыкал мясо.
— Вроде мягкое, — решил путник. — Эх, горячее сырым не бывает.
Он вернул нож на место, отцепил с ремня большую, с половину поварешки, серебряную походную ложку, принялся помаленьку прихлебывать горяченный бульон. Получалось медленно — пока зачерпнешь, пока дождешься, чтобы остыло. Вскоре терпение у Олега лопнуло — он решительно снял котелок с огня, поставил его прямо в снег, выудил из бульона курицу, подержал немного на холодном воздухе и разорвал на несколько кусков, которые тут же один за другим уписал. Бульон к этому времени практически остыл и, закончив с мясом, ведун допил его через край. Тело налилось блаженной истомой. Электрическая сила — как же мало нужно человеку для полного счастья!
Даже не пытаясь удерживать слипающихся век, Середин нащупал в чересседельной сумке среди припасов лохмотья сальной хазарской шапки, привычно отполосовал кусок кожи с мехом, кинул на угли. Воздух мгновенно наполнился гнусной вонью.
— Вот так…
Наговоров и заклятий звери лесные не боялись, а вот запах жженой шерсти понимали отлично. Для них это означало опасность. Что же касается людей — то здесь, на затерявшейся среди печорских лесов реке Синташте, ночью, в трех днях пути от ближайшего селения… Здесь ведун не опасался людей ни капельки. Тем паче что огонь скоро погаснет, и в зимних сумерках с реки одинокого путника за кустарником все равно никто не разглядит. Поэтому Олег просто вытянулся во весь рост, завернулся в шкуру и закрыл глаза.
Разбудил ведуна краткий горячий укол освященного креста, примотанного к левому запястью. Еще не проснувшись толком, Середин сорвал с себя шкуру, вскочил на ноги, выхватил саблю… Однако же крест остыл так же быстро, как и нагрелся, а нечисть, вызвавшая столь резкую реакцию отторжения у серебряной вещицы, так и не проявилась в пределах видимости.
Олег с облегчением перевел дух, вернул оружие в ножны, огляделся. Небо уже светлело, в сосновых кронах с торопливым перестуком носились какие-то пичуги, на реке, среди конских кучек, старательно мышковала нахальная лиса.
— Будем считать, утро наступило, — сладко потянулся отдохнувший путник и снял опустевшие торбы с конских голов. — Пора и нам.
Лошади опустили морды к снегу, а Олег, достав из сумы пощипанный вечером пряженец с рыбой, принялся жевать его прямо холодным, одновременно сворачивая лагерь — складывая шкуру, убирая котелок, раскачивая и выдергивая из земли штырь. Вот и вся работа. Ведун закинул сумки на спину чалому мерину, седло вернул на спину гнедой, привычно поднялся в него.
— Поехали, родимая! — Он выбрался на припорошенный снегом речной лед, повернул направо и завел еще не написанную Высоцким песню:
Тут Олег сбился, недоуменно поморщившись:
— С чего бы это кикиморам на болоте взяться? Кикиморы — они твари домашние. Сидят себе в темных сырых уголках да пакостят по мелочам. То пряжу перепутают, то квашню опрокинут. А болото… Чего им там делать? Ох, Высоцкий… Сбрехнул — а люди верят. Так потом и начинают у них в головах то русалки с рыбьими хвостами гулять, то кикиморы по болотам бегать.
Ведун зачесал затылок, придумывая рифму, но в голову ничего не пришло, и он, махнув рукой — все едино никто не слышит, — продолжил:
Неожиданно запястье опять кольнуло нагревшимся крестом. Ведун натянул поводья, остановился, приподнялся на стременах, внимательно оглядываясь… Ничего. Лес как лес. Ни шороха, ни хруста. Ну, разве берега в этом месте немного повыше, а более ничего особенного.
Тронув гнедую пятками, Середин двинулся дальше, и вскоре крест остыл. Заехав за излучину, ведун опять придержал коней, а потом решительно развернулся, помчался назад, приблизился к подозрительному месту. Крест нагрелся — но никаких изменений вокруг так и не произошло.
— Ладно, — решил Олег. — Может, и нет здесь никакой нежити. Может, колдун какой сильное заклятье сотворил, вот крест его и чует. Может, даже и доброе заклятье. Христианству-то ведь все равно…
Он бросил на берега прощальный взгляд и снова тронулся вверх по реке размеренным шагом — ни от кого не убегая и никуда не торопясь.
— Так, на чем мы остановились? На чем-то страшном… А, вспомнил…
Олег старательно прокашлялся и запел:
Освященное в Князь-Владимирском соборе серебряное распятье остыло, свидетельствуя о том, что сгусток нехристианской магии остался где-то позади, и Середин снова придержал лошадку, испытывая нехорошее предчувствие — пока еще неопределенное, но ведун своему чутью привык доверять. Лучше десять раз понапрасну перестраховаться, чем один — булавой по голове схлопотать.
В этот момент откуда-то издалека донеслось конское ржание, и Олег запнулся, прислушиваясь к новым звукам. Ржание оборвалось, сменившись тихим всхрапыванием. Потом опять послышался призывный лошадиный крик.
— Вот и попутчики… — задумчиво пробормотал ведун.
Обычно наглое ржание означало близость дикого табуна или крупной княжеской дружины. Орут когда ни попадя только натуральные жеребцы. В смысле — не оскопленные. Доказывают, так сказать, свои мужские качества: то соперников на бой вызывают, то табун зовут, то с самками заигрывают. Посему ни в хозяйство, ни в боевой поход жеребцов не берут — больно уж капризные. Характер любят показать, драку затеять, с хозяином норовом потягаться. Голос опять же подать по поводу и без повода. На жеребце и в засаде на спрячешься, и в строю плотном не пойдешь — грызутся, брыкаются, выделиться норовят. В общем, коли жеребец под седлом и идет, то только один на армию, под полководцем, в чисто выпендрежных целях. Дескать — вот я какой, на жеребце гарцую! А выпендриваются чаще всего молодые князья, задиристые и безбашенные. Те, что еще ни имени, ни доблестей не имеют и очень прославиться хотят.
— Дикого табуна здесь быть не может, — вслух подумал Середин. — Значит, дружина скачет… А не сховаться ли мне в кусты?
Не сказать чтобы ведун испугался — все-таки не первый месяц по Руси бродит. К повадкам жителей привык, постоять за себя острой саблей и быстрым заклинанием умеет. Хуже будет, если юный правитель гостеприимство проявить захочет. Откармливать несколько дней станет, в усадьбу затащит, баню через сутки топить велит. Застрянешь на неделю, если не больше… И кто знает, чем дальше дело обернется. Может, и не доедешь до весны к Уральским предгорьям, не увидишь Бабы-Яги, о которой столько слухов в Вятских землях бродит. Дескать, и исцеляет, и детьми одаривает, и зло своим взглядом отгоняет.
Однако вновь прорезавшее морозный воздух тревожное ржание внезапно смешалось с человеческими криками, стуком, лязганьем железа и воем — холодящим жилы воем, в котором не имелось ничего человеческого.
