что император может иметь тайны от префекта претория. А от сената — нет.
Почти все зрители уже заняли места на скамьях, и на лестнице никого не осталось. Элий направился к своей ложе. Клодий Икел смотрел, как сенатор, хромая, спускается по ступеням.
— О боги! Почему нельзя купить клеймо, чтобы этот хромой козел споткнулся и сломал себе шею, — прошептал Икел.
Вер не любил ждать своей очереди, как и Клодия. Он во всем был нетерпелив. Гладиаторы разошлись по своим раздевалкам, в отстойнике остались лишь Вер и Кассий Лентул — молодой медик «скорой» из городской больницы. Он принадлежал к всадническому сословию, и на его форменной зеленой тунике и брюках была прошита узкая пурпурная полоса. Хотя он был молод, волосы надо лбом уже сильно поредели. Лентул носил очки. Лысина и круглые старомодные стекла делали его похожим на сельского медика. Вер отметил про себя, что среди его сверстников имя Кассий встречается часто. Незадолго до войны вышел фильм о трибуне преторианской гвардии, убийце сумасшедшего Калигулы. Кассий Херея в исполнении красавца Марка Габиния на многие годы покорил сердца юных римлянок. Впрочем, Кассий Лентул совершенно не был похож на мужественного Марка.
— На твоей медицинской машине тоже пурпурная полоса? — не скрывая издевки в голосе, спросил Вер у Кассия.
Тот отложил медицинский ежемесячник и с удивлением глянул на знаменитого гладиатора.
— Тебя это раздражает? Мой прапрадед был маляром, — светлые, чуть навыкате глаза Кассия из- за круглых очков недоуменно смотрели на Вера.
— А моя бабка была проституткой в одном из самых дешевых борделей Субуры. «Уютное гнездышко». Может, слышал? И я даже не знаю, кто мой отец. В этом есть своя прелесть. Никто тебя не опекает и не досаждает нудными нравоучениями.
— Не обязательно говорить об этом, — попытался ускользнуть от напора гладиатора служитель Эскулапа.
— А почему бы и нет? Любой уважающий себя римлянин выставляет в атрии восковые маски своих предков. У некоторых их так много, что полки с масками занимают все четыре стены атрия. Когда я куплю себе виллу, в атрии будут выставлены только четыре восковые головы: прадед-носильщик, шлюха- бабка и моя мать — рядовой легионер специальной когорты Второго Парфянского легиона. Эта когорта называлась «Нереида». Может, слышал про такую? Кажется, они все погибли… вся когорта…
— Надеюсь, матерью своей ты гордишься? — сухо спросил Кассий.
Юний Вер на секунду прикрыл глаза. Он видел ее как наяву — в красной военной тунике, в броненагрудпике и в тяжелых сандалиях. Волосы коротко подстрижены на груди висит шлем. От нее пахнет ружейной смазкой, металлом, потом и кожей. И еще табаком — этим курительным дурманом, завезенным из Новой Атлантиды. Такой специфически мужской запах, исходящий от женщины. «Юний, — шепчет она, наклоняясь к самому лицу мальчонки. — Ты будешь мною гордиться. Вот увидишь. Даже если я не вернусь, ты будешь мною гордиться». — «Мама, не уходи…» — шепчет маленький Юний. Они стоят в каком-то подвале. Сырой запах, тревожный отсвет факелов на серых камнях. Подвал заставлен бочками и амфорами. Здесь же стол — огромный, сколоченный из грубых досок. Прямой, широкий и длинный, как римская дорога. И скамьи вдоль. Смутные силуэты людей, склонившихся над тарелками. Прощальная трапеза. Юний прижимается к матери. «Завтра мы выступаем, сынок…» Больше он ничего не помнит — только этот подвал и эту странную сцену при свете факелов…
— Нет. Я просил ее вернуться, а она меня обманула. Она не вернулась.
Он даже не знал, как погибла его мать. И в этой неизвестности было что-то подлое с ее стороны. Потом бабушка показывала листок желтой бумаги с кратким известием: «Легионер Юния Вер погибла в третий день до октябрьских Календ». И еще — фиала[20] рядового «Нереиды». Письмо потом исчезло/а серебряная фиала осталась.
— Ты принижаешь заслуги предков, чтобы выпятить собственное мужество, — заметил Кассий.
Вер не ответил. Он и сам не знал, что на него нашло. Никогда прежде так он не говорил. Но, может быть, именно так думал? Как вообще он думал о матери? Да никак. Он и не помнил ее почти. Только эта единственная сцена прощания врезалась в память.
Тогда ему было всего три года. Она держала его за руку и говорила: «Юний, только не плачь…»
И он не плакал. Он вообще в детстве никогда не плакал. Сколько себя помнит — ни разу. Даже странно.
Что было дальше? Полный провал в памяти. Следующее его воспоминание: он стоит в огромной очереди за оливковым маслом, и бабка держит его за руку. Бесконечная людская спираль закручивается кольцами. Немолчный гомон, запах пота, жара, пыль, стоять нет сил, ноги подкашиваются…
«Держись, Юний, еще немного…» — уговаривает его старуха.
Нестерпимо хочется пить. Юний прижимается к боку старухи. Удивительно — в такую жару ее тело влажное и холодное, как кусок недозрелого сыра. Сколько времени прошло между первым воспоминанием и вторым? Месяц? Год? Вер не знает…
'Почему я не отыскал трибуна[21] специальной когорты «Нереида» после окончания войны? — вдруг с удивлением подумал Вер. — Почему? Ведь мне даже не прислали посмертной маски моей матери. Почему я отнесся к этому так равнодушно? И письмо пропало. Теперь я не помню имени трибуна «Нереиды»'.
Сердце забилось сильнее — пульс начинал частить всякий раз, когда он произносил слово «Нереида» даже мысленно. Что-то там произошло, в этом подвале, только он не помнил — что…
В «отстойнике» зажглась лампочка. Вера ждала арена. Все ждали гладиатора, исполняющего желания.
Никто не умел так драться двумя мечами, как Варрон. Говорят, какой-то выходец с востока обучил его этому. Гладиаторы редко используют подобную технику. В поединке с Варроном Вер сходился лишь пять раз. Устроители редко ставили их в паре. Один раз выиграл Варрон. Дважды побеждал Вер. Дважды они закончили «бой на ногах». То есть не было ни победителя, ни побежденного. Вер трижды объявлялся победителем Больших Римских игр и дважды — Аполлоновых. Но в личном поединке ничего заранее предсказать нельзя.
Выйдя на арену, Вер поднял голову — в ярко-синем небе в ореоле платинового сияния парил один-единственный гений — гений Варрона. Небесного патрона Юния Вера не было видно. Варрон тоже глянул наверх, заметил странную неравновесность, но истолковал ее как дурной знак для своего противника и хороший — для себя. И первым рванулся в атаку. Один меч, вращаясь, шел за другим, будто надеялся догнать своего стального собрата и не мог. Каждый клинок описывал вокруг тела замысловатые дуги. Будто не сталь сверкала, а гибкая шелковая лента летела, извиваясь, норовя обвиться вокруг тела своего господина. Мечи контролировали все пространство вокруг Варрона, каждый двигался по своей траектории, никогда не скрещиваясь с другим. Варрон раскручивался как взведенная пружина. В каждой такой раскрутке было от четырех до шести ударов. Когда завод пружины кончался, Варрон легко переходил с горизонтали на вертикаль и разил сверху, потом — снизу и вновь возвращался в горизонтальную плоскость. Варрон был мастер своего дела.
Вер встретил удар первого меча щитом и отбил мечом клинок второго. Отскочил. Варрон стал вновь раскручиваться. Пружину было не остановить. Но ее можно сорвать, заставить мгновенно утратить энергию и разящую силу. Удары клинков вновь обрушились на щит Вера, но, к изумлению Варрона, мечи не отскочили от металла, а будто увязли в поверхности Щита — так умел парировать удары один только Вер.
Вертушку Варрона заклинило. И тут же Вер сделал молниеносный выпад. Тупой меч не мог пробить доспехи, но удар был силен, Варрон охнул от боли и отпрянул.
Противники разошлись. Теперь Варрон стал осторожнее. Но все же не настолько, чтобы отказаться от атак. А Вер, как всегда, был непредсказуем. Он отбил мечом один за другим удары обоих клинков, что казалось почти невозможным, и треснул Варрона сбоку щитом по голове. Тот зашатался, его потащило куда-то вбок, и он едва не упал. Колизей взорвался от крика. Зрители повскакали с мест. Вер театрально вскинул руки и прошел несколько шагов вдоль сенаторских лож. Элий одобрительно кивнул. Остальные
