его покинул.
Поезд вынырнул из тоннеля. После тьмы солнце ударило в глаза, и Юний Вер зажмурился. На ощупь отыскал мягкую ткань занавески и прикрыл лицо. Когда он вновь распахнул глаза, то увидел зеленые и серебристые квадраты полей, аккуратные домики и синие холмы вдалеке. То там, то здесь в кронах мелькало золото. И при виде этого золота странная сосущая тоска наполняла сердце. Хотелось постичь смысл грандиозного увядания, сознавая, что постичь его невозможно. Все имеет душу. Дерево, дом, плодоносящее поле.
«Вернее, имело», — поправил себя Юний Вер. Ныне души отделились от людей и природы. От всего. Дух стал материален и примитивен. Суть встала на одну ступеньку с формой. Никто еще не осознал происшедшей трагедии, никто не попытался ее постичь. Дом — пустой, и город — без души. Никто не поможет художнику написать картину, никто не подскажет поэту волшебные строки. Некому остановить руку убийцы. Некому спасти ребенка из-под колес авто. Некому просто шепнуть: «Надейся»! Некому затаиться в зарослях олеандров, чтобы старику было не так одиноко дремать на каменной скамье в саду. Все суетятся, пытаясь заглушить звенящую пустоту в душах, не замечая самой пустоты.
Да сознавали ли боги, что они совершили?! Вопрос риторический — боги никогда не отвечают людям. Поток катится куда-то, но внутри него существует только статистическая вероятность, и ничего больше. Веру как бывшему исполнителю желаний это было хорошо известно. Да и что такое сам Дао исполнения желаний? Всего лишь математическая формула, в которой вероятность любого события пятьдесят на пятьдесят. Только и всего. Двоичная система счета, за которую так ратуют математики в Александрийской академии. Ноль или единица, и другого выбора нет.
Колеса поезда ровно стучали на перегонах. На столике перед Вером подпрыгивал в такт стакан со льдом. Рядом лежал красочный проспект. «Римские железные дороги — самые прямые, самые скоростные дороги —в мире», — гласил заголовок. Кто спорит! Римские дороги — всегда самые лучшие.
Бок по-прежнему нестерпимо жгло. Опухоль так разрослась, что казалось, будто Вер прячет под туникой огромную тыкву. Приходилось прикрывать бок полою плаща. Каждый раз, касаясь опухоли. Вер поспешно отдергивал руку, будто боялся обжечься. Но в эти короткие мгновения он ощущал, как внутри опухоли что-то пульсирует. Рот постоянно пересыхал. Губы потрескались и сделались серыми. Вообще Вер выглядел ужасно. Какая-то женщина хотела занять место напротив него, но глянула ему в лицо и поспешно ушла.
Он должен что-то исправить в этом мире. Но он не знал — что. Решение несомненно существует, но где его искать? В голову приходили тысячи мыслей. Многие из них были хороши. Но все — неподходящи.
— Не то, не то, — шептал он вслух.
«Нереида… Нереида… Нереида…» — стучали колеса.
«Скорее, скорее, скорее», — умолял их Вер.
Юний Вер приближался к разгадке своей тайны.
В приемной Бенита царила суета. Все куда-то спешили, переговаривались, ругались, на ходу заглатывали кофе, спорили, хватались за телефонные трубки, а те сами взрывались в руках оглушающими трелями. Но у этого хаоса было свое божество. И имя его — Бенит Пизон.
Наверное, именно эта мысль мелькнула в мозгу молодого человека в безупречно белой тоге, когда он осторожно пробирался между столами секретарей и доверенных лиц кандидата, сжимая в руках толстую кожаную папку с бумагами. По долгу службы тога ему полагалась «белая» — то есть слегка желтоватая, имеющая естественный цвет шерсти. Но из какой-то особой щеголеватости младший служащий адвокатской конторы носил тогу почти что белоснежную, как у кандидата. Глядя на воодушевленные лица и слыша восторженные возгласы подчиненных Бенита, молодой человек позабыл, зачем пришел. Он старательно впитывал запах этих комнат — пьянящий запах грядущей власти. Адвокат, несмотря на молодость, обладал безошибочным чутьем. И после первого, самого поверхностного взгляда он понял, что Бенит осужден победить. Как будто Бенит купил клеймо, и оно уже выиграло. Ибо по природе Бенит был исполнителем желаний — своих собственных, разумеется.
Юноша самодовольно усмехнулся и пробормотал едва слышно:
— В подобных случаях главное — вовремя присоединиться к будущему победителю.
Он прошел в таблин Бенита, все еще улыбаясь, и восторженно взглянул на кандидата, будто узрел перед собою небожителя. Комната Бенита была просторна, тогда как вся прочая братия ютилась в двух крошечных каморках. Бенит сидел за огромным письменным столом и что-то быстро писал, чиркая и царапая бумагу. Он заставил посетителя подождать пару минут и лишь тогда поднял голову.
— Рад, что ты пришел, Гай Аспер. Присаживайся. Все сделано, как я просил?
— О да, сиятельный муж, — Аспер обращался к Бениту, как полагалось обращаться к сенатору, Ti тот самодовольно ухмыльнулся — он уже верил, что должность в курии им выиграна у прочих претендентов.
— Я хочу еще кое-что сказать, сиятельный. Эта тайна известна всего лишь трем людям в Риме — мне, моему хозяину и Сервилии Кар. И умный человек может ею воспользоваться. Речь идет о Летиции…
Бенит удовлетворенно кивнул.
И тогда Аспер начал говорить. Бенит слушал внимательно. И губы его расплывались в улыбке.
Проснувшись, Летти долго лежала в постели и вспоминала вечер накануне. Лишь третий оклик педагога[17] заставил ее подняться. Эту сухопарую перезрелую девицу, которая уже три года изводила ее придирками, Летти терпеть не могла. Что может быть хуже дотошного педагога, который обо всем доносит матери?
— А я знаю, что ты уже не девственница, — сообщила педагог, поджимая губы.
— Я тоже это знаю, — отвечала Летти, пережевывая фаршированное яйцо. — И Сервилия знает. Так что можешь не беспокоиться на этот счет.
— Я бы ни за что не легла с таким уродом. Бр-р… Летиция швырнула фаршированное яйцо, метя в голову педагога, но промазала. Ну вот, сейчас эта стерва побежит жаловаться матери.
Разумеется, Летиция опоздала в лицей, а на уроках думала лишь об Элии и о том, что было между ними. Ее тело помнило минуты вчерашней близости. Их первое соединение было и не любовью вовсе, а чем-то вроде жертвоприношения — они ломали свои судьбы наперекор Фатам. Иначе было вчера: еще не любовь, но уже страсть и вожделение. Для Летти это было внове — и для души, и для тела. Она смотрела на знакомых мальчишек и думала о том, что никто из этих неоперившихся птенцов сравниться не может с Цезарем. Несколько часов назад ее тело принадлежало Элию. Ее грудь, ее бедра, ее лоно помнили эти мгновения. Порой начинало казаться, что мальчишки слышат ее мысли — она ловила на себе их слишком внимательные взгляды.
Она ушла с занятий и долго бродила по Риму, прикидывая, не поехать ли к Элию в Тибур. Поехать хотелось безумно. Она даже остановила таксомотор, но тут показалось, что кто-то следит за нею, и Летги отпустила машину. Ах, как трудно совладать с собственными желаниями. Как хочется их немедленно исполнить и…
«А что если выйти на арену Колизея и сделаться исполнительницей желаний»?
Сейчас ей все под силу. Даже это. Вот, только Элий не одобрит ее выбор.
Она вернулась домой и до вечера пролежала в кровати, вспоминая миг за мигом вечер накануне. Потом вскочила, намазала помадой рот. На листе розовой почтовой бумаги отпечаток ее губ приобрел фиолетовый оттенок. Цветным стадом она вывела наискось «Элий», а дальше исчиркала всю страницу восклицательными знаками. Запечатала письмо и помчалась на почту. Завтра утром Элий получит ее послание. Конечно, это идиотский поступок. НоЛетти знала, что Элию ее выходка понравится.
Ему нравились контрасты — ум в сочетании с наивностью, неискушенность — вместе со страстностью. Летиции казалось, что он сам сказал ей об этом. Или она догадалась?'
«Элий, Элий, Элий», — напевала она, вприпрыжку возвращаясь с почты и одаривая встречных полубезумной улыбкой.
И вновь показалось, что кто-то идет следом. Страх охватил ее, мгновенный, удушающий. Она запаниковала, повернула назад. Остановилась. Нырнула в подвальчик, украшенный заманчивой вывеской. В кофейне было прохладно и тихо. Жужжали вентиляторы, потоки воздуха приятно холодили спину.
