В особняке Линаресов много комнат. В одной всегда тихо. Только иногда из-за двери доносится негромкое постукивание. Это стучат костыли, с помощью которых Рохелио Линарес передвигается по комнате.
Вот и сейчас он на костылях добрался до окна, из-за которого доносился птичий щебет: окно выходит в дивный сад Линаресов, где ветки деревьев сгибаются от тяжести сладких плодов.
Рохелио любит наблюдать за птицами в саду, как может любить только человек, лучше других знающий цену свободным и легким движениям.
Но на этот раз ему не удается полюбоваться на птиц, потому что кто-то стучит в дверь.
— Кто там? — недовольно спрашивает Рохелио. Дверь открывается, и в комнату входит Леопольдина. В руках у нее поднос с едой. Она ставит его на комод.
— Я ведь сказал тебе, что не хочу есть, — говорит Рохелио.
— Вы должны питаться как следует, а то и захворать недолго, — наставительно отвечает Леопольдина.
Она начинает накрывать маленький столик.
— Не все ли равно?.. Захворать… Умереть… Да я с детства о том только и мечтаю, чтобы умереть. Разве лучше жить калекой?.. Унеси еду, я же сказал тебе, что не буду есть.
Леопольдина, как бы не слыша его слов, продолжала стелить скатерть.
— Ты что, не слышишь? Унеси еду, если не хочешь, чтобы я тебе ее в лицо бросил.
Леопольдина постелила скатерть и поставила на нее поднос.
— Да вы ведь ничего не хотите делать, чтобы вылечиться, — сказала она. .
Рохелио ответил не сразу.
— Ты же знаешь, Леопольдина, что мне нельзя помочь. Сколько врачей меня смотрели с самого детства! Хоть один мне помог?.. Для чего же мне жить калекой?
Старшая служанка опустила голову.
— Надо смириться, — сказала она тихо.
— Смириться? Легко сказать… Знаешь что, лучше уйди отсюда, оставь меня одного. И пусть никто сюда не заходит. Сегодня я никого не хочу видеть. Ты слышишь?
— Хорошо, молодой сеньор, хорошо.
Она все сделала как надо и теперь могла уйти.
Уже спускаясь по лестнице, она услышала крик из-за двери: «Леопольдина, разве я не просил тебя убрать отсюда эту проклятую еду?!» Не обращая внимания на крик, Леопольдина продолжала спускаться.
Грохот посуды, сброшенной со столика костылем Рохелио, и падение самого больного, потерявшего равновесие от неловкого движения, Леопольдина уже не слышала.
В одном из уголков Вилья-Руин, возле дома Розы, стоит алтарь Девы Гвадалупе. Жители «затерянного города» следят за тем, чтобы здесь всегда было чисто.
В это утро алтарь убирала Томаса.
Ей мешала Каридад.
— Мое дело предупредить тебя, Томаса, — говорила она. — Если ты не приструнишь свою Розу — хлебнешь с ней горя. Во всяком случае, я терпеть ее выходки больше не собираюсь. Она меня допекла!
Томаса, продолжая мести около алтаря, поздоровалась с двумя женщинами, остановившимися, чтобы перекреститься.
Каридад, однако, не унималась. Томаса устало посмотрела на нее.
— Неужто ты не понимаешь, Каридад, что Розита совсем еще дитя?
— Дитя?! Это она-то дитя? Да на ней воду возить можно! Она тебе помогать должна. У тебя во всем нужда. А ты ей потворствуешь. Делает что хочет! И это ты виновата. Кого ты из нее вырастила? Дикарку! Тупицу!
— Ну хорошо, хорошо, Каридад, утихни ты, утихни… Я поговорю с Розитой… Чтоб она, значит, оставила твоего сына в покое.
С трудом разогнув спину, Томаса направилась домой. Каридад не удержалась от того, чтобы не пообещать ей в спину:
— А не то я ее так отделаю — не узнаешь! Ну, прощай, Томаса, я тебе добра желаю…
Войдя в свое нищее жилище, Томаса застала Розу в кресле за чтением журнала.
— «Хватит курочить из себя»… Нет, неправильно… «Хватит корчить»… Во дает!.. Манина, послушай-ка, эта «ворушка» прямо как я…
Томаса поставила в бутылку с водой цветы, которые принесла с улицы.
— Тебе нравится читать это?
— Так все равно скучища. А эта «ворушка» — она уж за себя постоит, на нее где сядешь, там и слезешь!
— Послушай, Розита, за что ты отлупила Палильо?
— Как — за что? Да он меня воровкой обозвал. А мамаша его сказала, что я дикарка. Еще раз такое скажет — я ей вообще фонарь под глазом поставлю! Вот увидишь.
— Плохо, Роза. Тебе пора перестать играть в шарики.
— Да, это верно…
— И в футбол. И негоже девочке, да уж почти и девушке, с мальчишками по деревьям лазать.
— А кому от этого вред?
— Страшно подумать, что с тобой будет, когда не станет меня.,
Розита сорвалась с места и обняла Томасу.
— Не говори так, Манина, ладно? Ты всегда будешь со мной! Всегда!
— Но я же могу умереть.
— Не дай Бог! Он не допустит!
— Да ведь я как все. Сколько человеку отпущено — никто не знает. И что ты одна делать будешь?
— Ну… В служанки пойду.
— Ты? В служанки?
— Почему бы и нет?
— Ты хочешь сказать, что будешь выполнять чужие приказания? Не смеши!
Роза заливисто рассмеялась. Томаса тоже улыбнулась:
— Да тебе только прикажи, так ты хозяйке тут же — кастрюлей по голове.
— Да, пожалуй, служанка — это не для меня. — Роза задумалась.
Томаса отвернулась к окну. Помолчала.
— Эх, Розита, Розита… Самая твоя большая беда — что ты попала в руки такой бедной й неграмотной старухи, как я.
— Не смей так говорить, Манина! Ты — лучшее, что мне послал Господь.
Но Томаса продолжала говорить как о наболевшем:
— Кого я из тебя сделала? И впрямь — дикарка, как я сама. Надо было заставить тебя ходить в школу. Права Каридад!
— Манина, я прямо зверею, когда такое слышу!
— Я тебя погубила, держа все время при себе.
— Не надо, ну прошу тебя…
Но Томаса не могла отрешиться от грустных мыслей, посещавших ее в последнее время все чаще. Она чувствовала себя виноватой, что девочка всю жизнь провела возле нее, необразованной прачки, не сумевшей заставить Розиту даже как следует учиться в школе.
— Тебе лучше быть от меня подальше, — сказала Томаса, печально глядя на Розу.
— Да что ты такое говоришь?! Я лучше буду темной, грязной, как свинья, и пусть меня все будут презирать, только бы меня не разлучали с тобой. Никогда, Манина, поняла?
— Ох, доченька, несправедлива к тебе судьба.
— Это почему же?
— Потому что все у тебя могло быть. Все-превсе. А судьба у тебя даже родителей отняла.
