израсходованные даже на линейном крейсере запасы топлива. Нелегкие манипуляции с подвешенными на грузовых стрелах шлангами, передаваемыми с борта на борт на малом ходу, были несколько раз отработаны в Финском заливе, но океанское волнение, хотя и умеренное, по местным меркам, довело процедуру до пытки. На передачу всех шлангов на «Чапаев» ушло почти сорок минут — вдвое больше, чем положено по нормативам, в свое время успешно сданным и принятым. Топливо авианосец принимал четыре часа, заметно осев. Каждую секунду, однако, стоявшие наготове, поглядывавшие на мостик матросы готовы были резкими движениями разводных ключей свинтить шейки переходников, по которым в цистерны бывшего легкого крейсера перекачивался густой флотский мазут. К двум часам дня «Чапаев» закончил, и его место по борту «Комсомольца» занял линейный корабль. На двух других выделенных для операции танкерах имелось оборудование для дозаправки одновременно двух кораблей, побортно — но как раз этот танкер был исключением. «Кронштадту» времени до захода солнца не хватило, а включать палубное освещение никто, разумеется, не собирался. Вместо этого эскадра снизила ход, идя на юг вместе с танкером, чтобы продолжить дозаправку утром. В темноте его низкий силуэт был похож на авианосец, что могло вдобавок отвлечь подводную лодку, случись она рядом.
Так закончился день 14 ноября в месте, где не было других ориентиров, кроме иногда просвечивающих через редкие разрывы в облаках звезд.
Узел 5.3.
15—16 ноября 1944 г.
— Ватаси ва… Тама сика ни… Будо-ося о номимасен. Будо-ося о намимасен. Будо-ося…
— Задолбал.
Обычная жизнь в каюте младшего начсостава, переделанной из четырехместной в шестиместную, когда пространства перестало хватать.
— Что значит-то?
— «Я только иногда пью вино», — Евгений посмотрел со своего места с некоторым смущением.
— Вино!
Штурмана оживились.
— Вино — это хорошо!
С этим тезисом никто спорить не стал.
— И пиво — это тоже очень хорошо.
Как говорил Остап Бендер, «И против этого тоже нет возражений».
— Евгений, как будет «пиво»?
— «Бипру».
— Молодец! Даже в книжку не заглянул… На какие мысли это наводит?
— На совершенно определенные…
— О пиве…
— Нет! О том, из-за чего Евгения поперли с «Коммуны». Евгений, ты любишь пиво?
Молодой штурман, имеющий к двадцати семи годам больше ходовых часов на линкорном мостике, чем проведенных в постели с молодой женой-украинкой, смутился. Он вообще очень легко смущался — таким людям жить в каюте номер 13 было непросто. Вполне это осознавая, всегда готовые позубоскалить работники секстана и линейки не давали себе особой воли, ограничиваясь несколькими минутами приколов.
— Пиво я люблю… Холодненькое, с пенкой… Выйдешь, бывало, на набережную, подойдешь к киоску. Форма белая, ботинки скрипят! Эх, была жизнь!
— Кому мешало, спрашивается…
— Я последний раз пиво пил в Питере, когда полный экипаж формировали.
— Аналогично.
— Ребята, мы уходим от темы. О чем мы начали?
— О пиве!
— Алкоголик! Мы начали о том, почему Евгения поперли с «Парижской Коммуны»!
— Меня не поперли!
— Подсудимый! Вам слова пока никто не давал! Сидите и не чирикайте, покуда ваш моральный облик обсуждается на заседании сокращенной…
— Залежании.
— Совершенно верно, залежании сокращенной комиссии штурманской каюты имени… Имени… Имения Льва Толстого в Ясной Поляне. Что мы видим перед собой? Перед собой мы видим бренное тело Евгения Зимина, украшенное орденом Красной звезды. За что, спрашивается, оно было украшено, можем задать мы вопрос, и мы его зададим!
Ораторствующий Штырь простер вперед руку, Леха Вдовин при этом заржал так, что из соседней каюты постучали в переборку.
— Да, товарищи, мы прямо и смело, с морской прямотой зададим этот вопрос: «Почему, Евгений, ваше сменившееся с собачьей вахты тело, вместо того чтобы мирно почивать, оглашая окрестности здоровым храпом, изучает чуждый нам язык?»
— Ну, ребята… Ну ладно вам…
— Нет, позвольте! Что за слова изучает этот, с позволения сказать, орденоносец? Нет, он не зазубривает разницу между «мопус» и «маггинс»[99], как Зуб, которого мы уже простили. Он не ломает, как некоторые, на которых мы сейчас не будем показывать пальцами, голову в попытках найти методику просчитать курс «Кронштадта» до перемещающегося в евклидовом пространстве пирса, на котором ему помашут голубым платочком. Нет! Он изучает, безбожно подглядывая при этом в учебник, слова, за которые его давно разобрали бы на партсобрании ребята, менее добрые, чем мы с вами. «Доколе?» — спросим мы. Почему, спрашивается, доблестный линкор Черноморского флота исторг из своих казематов это чудо? Эту гордость! Эту надежду крейсера! Евгений! Когда под простреленным флагом, осыпаемый осколками вражеских снарядов, бледный и красивый, я упаду на палубу… Прошу тебя! Скажи мне тем же томным голосом: «Я хочу пива!» Или что ты там сейчас зубрил. И я, откинувшись на носилки, провожаемый орудийными залпами в лазарет, прошепчу Раговскому, нашему доброму доктору, заносящему надо мной ланцет, эту фразу на языке самураев, и он, пораженный, дрогнет и прослезится…
— Ну ты и трепло! — с большим одобрением сказал Алексей. — Это ж надо, из любой темы развить травлю на полчаса без остановки! Скучно без тебя было бы…
— И будет. Мне через три часа заступать. Будет сегодня что-нибудь новенькое, как по-вашему?
— Кто его знает… В любую минуту могут по тревоге поднять всех на брови.
— Странно, конечно. Крадемся по району, крадемся, а толку нет. Остались бы у берега, подолбили бы по танкам.
— С двенадцати дюймов по танкам? Могу себе представить…
— А что, делали же?
— Делали. Но то другие времена были. «Гангут» в океан не выведешь.
— Боишься?
— Боюсь, — Евгений согласился спокойно, как человек, которого в трусости обвинить невозможно.
— Я тоже боюсь, точнее, опасаюсь. Покрутимся мы, пожгем мазут в топках, танкеры переловят, и останемся мы у разбитого корыта. Почему, по-вашему, мы идем на шестнадцати узлах, а не на четырнадцати с половиной?
— Мы на семи идем. Еще шланги не отсоединили.
— Я не об этом. Я вообще.
