розовые носилки к ханум-гадалке?
– Пхе! – добродушно усмехнулся Караджугай. – Когда им исполнится по сто лет, они уже все будут знать.
Караджугай спокойно играл с Гефезе в нарды, когда дверь в комнату шумно распахнулась и Джафар, задыхаясь, кинулся к отцу, но, увидев мать, почтительно приложил руку ко лбу и сердцу. Она обняла любимца, поцеловала и, смеясь, спросила: «Какая пчела нажужжала ему такое нетерпение?» Тем временем Караджугай углубился в чтение свитка. Мужественное, приятное лицо хана то хмурилось, то вспыхивало гневом. Погладив шрам на щеке, он повернулся к Гефезе.
– Аллах свидетель, тяжелый груз мыслей придавил меня, как ноша – верблюда. Посоветуй, умная Гефезе.
– Слушаю и повинуюсь! – Она пододвинула хану груду подушек.
Расправив широкие рукава алтабасового халата, Караджугай удобно расположился на подушках и, скрывая волнение, стал читать описание жизни Луарсаба после отъезда из Гулаби Джафар-хана.
То и дело Гефезе прикладывала к глазам расшитый бабочками платочек. Сидя на ковре, молодой хан все ниже опускал голову, покусывая шелковистый ус. Он любил Луарсаба и ненавидел Али-Баиндура. О, какое наслаждение вонзить ханжал в сердце гиены! Но шах-ин-шах ценит свирепого лазутчика, и жизнь его неприкосновенна…
Карджугай, понижая голос, дочитывал:
– '…Благородный из благородных Караджугай-хан, тебе мои скорбные слова. Не о себе моя забота, я добровольно сопутствую царю по мрачному пути испытаний, ниспосланных всемогущим… Но орел всегда орел, если даже он в деревянной клетке, а змея не становится львом, если даже посадят ее в золотой ящик. Бог каждому определил судьбу. Пусть один царь велик и грозен, пусть бог помог ему пленить другого царя, но нельзя допускать подданных забывать их место. Опасно позволить думать, что они властны над жизнью богоравных. Это может навести на вредное понятие о достоинстве царских званий… Все мы не вечны, но жизнь надо прожить так, чтобы потомки не краснели за деяния наши. Не мне подсказывать благородные поступки, – вся жизнь доблестного Караджугай-хана наполнена ими. Да продлит бог твои деяния до почетной старости! Да сохранит твоих сыновей на поле битвы и на раскаленном всякими предательствами жизненном пути…
О, господи, помилуй раба твоего князя Баака Херхеулидзе'.
Караджугай поднялся, Гефезе торопливо подала ему боевую саблю и праздничный джеркеси, она знала, куда идет ее благородный муж.
– Осторожность – спутник мудрости; не подвергай себя гневу шах-ин-шаха…
– Разреши благосклонно сопутствовать тебе, мой прославленный отец, – и Джафар поправил застежку на своей груди.
Караджугай окинул покои тем острым взглядом, каким прощаются с дорогим оазисом перед путешествием в неизвестность.
– Сегодня как раз удобный случай: после второго намаза шах повелел предстать перед его всеобъемлющим умом. Русийские послы домогаются тайного приема. Как всегда, начнут просить за царей Гурджистана… Может, шах-ин-шах обрадуется предлогу и смягчит участь Луарсаба… А тебе, мой Джафар, советую вспомнить обязанности хозяина. Ты, кажется, с гостями вернулся, если меня не обманул мой слух?
Въехав через южную арку на майдан, Караджугай придержал коня. В Давлет-ханэ еще рано, и он повернул к мраморной ограде. Здесь, оставив оруженосцев, он пешком направился к большому четырехугольному бассейну, сбросил сафьяновые сапоги и совершил омовение. Он знал, какой опасности подвергает себя, и решил отдать сегодняшний день на волю аллаха. По ступеням благоговейно поднялся на широкую площадку и через мраморные ворота прошел в любимую мечеть. Его взор никогда не уставал любоваться тяжелыми мраморными колоннами, украшенными позолоченной резьбой, и необычайно высоким сводом, выложенным небесно-голубыми изразцами, расписанными золотом.
Опустившись на коврик, он предался думам.
Всего неделя, как от Али-Баиндура прискакал гонец. Кроме вечных жалоб на своевольство царя Луарсаба, гонец привез шаху Аббасу письмо, посланное царицей Мариам своему царственному сыну. Отбросив без внимания начертанные вопли Али-Баиндура, шах Аббас с удовольствием прочел начертанные вздохи царицы-матери, которая умоляла сына пожалеть ее и покориться милостивой воле шах-ин-шаха. Черными чернилами она описала злодейские дела Саакадзе, не впустившего ее в наследственный удел Багратидов дальше Твалади. Но и в летний тесный дворец она въехала лишь благодаря настойчивой просьбе княгини Хорешани и настоятеля Трифилия, которым не мог отказать ностевский плебей.
Упоминание о Трифилии согнало улыбку с губ шаха. Этот назойливый пастух ангелов не перестает надоедать Московии мольбами заступиться за Луарсаба. Шах искренне пожалел, что не срубил голову проныре в черном саване в дни своего пребывания в Тбилиси. Но пообещал советникам исправить ошибку при новом вторжении… И вот теперь он – покорная тень «льва Ирана», Караджугай-хан – тоже осмеливается предстать с просьбой о Луарсабе.
В мечети было прохладно, вековой покой исходил от молчаливых стен, но молитва не дала успокоения хану. Он встал и вздохнул: у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее, и если возможно отвратить ее, то только путем трусости. Караджугай решительно направился к выходу…
В диван-ханэ советники ждали милостивого соизволения переступить порог круглой комнаты «уши шаха». Дежурный хан в третий раз перевернул песочные часы. Зелено-золотой песок медленно пересыпался из одного хрустального шара в другой.
Открыв дверь, Мусаиб предложил ханам затаив дыхание переступить порог, за которым таится величие ума шах-ин-шаха.
Шах Аббас с утра был чем-то рассержен, поэтому он даже не обернулся на осторожные шаги, но в потайное венецианское зеркальце наблюдал за советниками. На коленях его покоилась книга Фирдоуси «Источник мудрости». Не подымая глаз, повелитель Ирана сквозь зубы процедил:
– Уж не с похорон ли явился ко мне Караджугай?
– Хуже, всемилостивейший шах-ин-шах… И если твой раб заслужил благосклонное внимание…
– Говори! – резко ответил шах. – Наверно, узнал о неустойчивости Тебриза?
– Слава аллаху, нет! Мельче рыба бьется у берегов моих забот, – и, точно ринувшись в пекло, Караджугай скороговоркой прочел послание Баака.
Едва дослушав, Аббас в ярости закричал:
– Пошли гонца в Гулаби, пусть верный Али-Баиндур самолично сбросит в грязь глупую голову князя. Не следует оставлять лишнюю тяжесть на плечах этой сторожевой собаки.
Караджугай снял с себя саблю, которой столько лет одерживал шаху победу, положил у ног шаха и пригнул голову. Ханы замерли. Бесстрашный Эреб-хан зажмурил глаза, ему почудилась на ковре дымящаяся кровь.
Аббас перебирал страницы Фирдоуси: «Караджугай не перенесет позора. Ведь князь Херхеулидзе доверил ему свою жизнь и судьбу царя, ибо Луарсаб тоже не перенесет гибели преданного князя».
– Да будет тебе известно, Караджугай, эту саблю я вручил моему полководцу для истребления врагов, а не самого себя. Ты ничего мне не говорил – я ничего не слышал.
– Аллах да ниспошлет великому из великих, милосердному из милосердных шаху Аббасу успех во всех его желаниях! – прочувствованно сказал Караджугай. – Я же, покорный спутник «солнца Ирана», самовольно направлю гонца в Гулаби. Пусть князь присоединится к настойчивой мольбе царицы Мариам.
– Кто привез тебе это послание? – спросил шах.
– Джафар уверяет: шайтан в образе дервиша, ибо, бросив послание, растворился он, подобно дыму в небе.
– Вели дать по двадцать пять палок твоим слугам, дабы в другой раз смотрели бы в землю, а небо обойдется и без их созерцания. Также прикажи изловить грузина. Нет сомнения – дервиш никто иной, как слуга князя.
