Беспомощно склонилась Тэкле над неподвижной игуменьей, чье властное слово было законом для монастыря. Одна жизнь прошелестела, как в тесной келье страница евангелия, а другая прошумела, как дождь в горах, в глубинах которых огонь, а на вершинах снег. Любовь одной — вызвавшая отречение. И отреченность другой — не убившая любовь.
Алмазы-слезинки заблестели на длинных ресницах Тэкле, и печаль ее смешалась с восхищением: «О, как нежны руки Нино, они созданы, чтобы держать розы, ласкать кудри детей, очаровывать любимого, но, увы, они двадцать пять лет сжимали только холодный крест».
Словно боясь разбудить кого-то, Тэкле тихо проронила:
— Нино… он… бог не… не рассердится за… измену ему…
С трудом приподнялась Нино. В синих, как озера, очах будто отразилось пламя пожара, губы шептали:
— Люблю! И… никогда не разлюблю!
Она на коленях подползла к иконе Нины Греческой и протянула трепетные руки:
— Святая покровительница, свидетельница моих долголетних стенаний, не являй сурового лика и не осуди за то, что не погребла навек в груди земную страсть. Лишь себе приношу я вред, а так ни богу, ни людям не мешаю… Не оставь впредь меня своей всепрощающей улыбкой, ибо светит мне твой божественный лик.
— Нино, помнишь, мы любили с тобой сидеть на плоской кровле нашей бедной сакли. Помнишь тот безвозвратный день, когда Георгий ускакал на свою первую битву? И ты без устали смотрела вдаль, ожидая его… Мой большой брат вернулся победителем, обласканный царем, вознагражденный богатством…
— В тот день я на веки вечные потеряла его.
Словно дождь прошумел и прошел стороной — вновь наступила тишина смирения. Не мнимого ли?
Нино встала, завязала повязку, отворила дверь и ударила молоточком в медный диск.
Вошла послушница.
— Дочь моя, утро стучится в окно, пора будить князя Баака.
— Благочестивая мать игуменья, князь Баака не ложился…
— А тебе откуда известно это?
— Не мне, — старая сестра Дария видела из окна, как князь всю ночь метался по саду… молилась за него.
— Не помыслила, что не все следует лицезреть чужому глазу.
Нино резко обернулась.
Необыкновенное счастье озаряло лицо Тэкле, она шептала:
— В этот миг я на веки вечные обрела любимого.
Она устремила свой взор в неведомую даль, словно не стало каменных стен, словно взор «ста черных солнц» превратил их в прозрачный хрусталь.
Послушница тихо прикрыла за собой дверь.
Высоко вздымалось светило в багровой дымке, будто источающей кровь. Гудел колокол, напоминая о юдоли плача.
И вдруг сразу закачались средние и малые колокола. Они наполнили воздух жутким перезвоном, и их чарам поддались толпы, со всех сторон стекающиеся к Кватахевскому монастырю. Кому-то почудилось, что не в срок потемнело. Многие суеверные вскидывали головы, в проносящихся разорванных облаках мерещились чернокрылые ангелы, вестники смерти, вскинувшие дымящиеся факелы. И трепет охватывал людей перед настежь раскрытыми воротами, увенчанными каменным крестом.
Не останавливая колоколов, монах-звонарь сумрачно взирал вниз, на взбудораженных картлийцев, двумя потоками огибающих высокую чинару, посаженную им в день венчания Луарсаба Второго и Тэкле Саакадзе. Сейчас все картлийцы, от мала до велика, бросив города и деревни, сбежались сюда, расплескав, как воду из кувшина, смех и растеряв улыбки. От стен Твалади до западных стен обители народ заполнил ущелье желтых камней. Монах-звонарь встал на балку, приник к большому колоколу — «непревзойденному», как будто хотел раствориться в его гудящей меди.
Чинара махала длинными ветвями в знак прощального привета. Толпы густели. Ожидание порождало тревогу, душившую, как арканом, вселявшую уныние, и то обрывался, то вновь слышался взволнованный шепот:
— Говорят, не царица Тэкле и не князь Баака в Кватахевский монастырь сегодня прибыли, а их тени.
— Вай ме! Почему не боится несчастная царица?
— Говорят, нарочно такое сделали: если тени сольются с дымом кадильниц и растают под сводом, они тоже умрут.
— Правда, как человек может жить без тени? Солнце не простит оскорбления.
— Солнце не простит, луна тоже. Духи гор синим светом зальют ночью тропинку, и тогда царица пройдет обратно в монастырь святой Нины.
— Царица пройдет, князь тоже, ибо там они нашли приют.
— Что-о?! А все думали, в Кватахеви князь останется.
— В Кватахеви венчалась, потому, думали, здесь захочет…
— Не договаривай! Чтоб тебе на язык оса села!
— Аминь.
— Вчера крылатого коня в ущелье видели: пролетел, не касаясь камней.
— Це-це-це! Наверно за царицей! Земля сильно дрожала, в Кавтисхеви вся утварь с ниш попадала, звон пошел.
— В Кавтисхеви попадала, в Мцхета тоже.
— Сам католикос пожаловал служить заупокойную литургию. Даже посох черный.
— Посох черный, слезы тоже.
— Прибыли двенадцать епископов, утешители!
— Приехали достойные священники Анчисхати и Сиона.
— Пришли монахи из Мцхета, псалмопевцы!
— Ностевцы на черных скакунах прискакали.
— Ностевцы прискакали; враги тоже… на желтых жабах.
— Правда! Вон сухой Липарит! Тучный Цицишвили! Красноносый Квели Церетели.
— Фиран Амилахвари злорадный и баран Джавахишвили нарядный тоже не забыли.
— Еще бы! Вспомнили Ломта-гору!
— Друзья тоже тут: Ксанские Эристави, все Мухран-батони. Кто изменит им, пусть будет проклят устами бога!
— Амкары со знаменами собрались. Чем не воинство?
— Азнауры целый двор Кватахеви заняли; на черных куладжах черные кинжалы. Шадиману на радость!
— Какой картлиец сейчас не тут?
— Картлиец тут, перс тоже.
— Кто? Кто такой? Почему перс в церкови?!
— Раз друг, почему не должен в церковь приходить?
Отстранив любопытного плечом, Квливидзе шепнул Кериму:
— Отойдем… — и, остановившись у серебряного подсвечника, залитого восковыми слезами, спросил: — Говоришь, шах-собака встревожился?
Фитили потрескивали, дым курился, скользя по потускневшим ликам святых. Райские кущи на иконах пребывали в изменчивой полумгле. Люди не ощущали, казалось, изнурительной духоты, теснились к царским вратам. В узкие просветы под куполом врывались искрящиеся лучи, похожие на мечи архангелов. Выше купола гулял ветер, нагоняя облака, начинавшие курчавиться и темнеть, словно кто-то накидывал на них груды серой овечьей шерсти. В углу храма на полу белела мраморная доска, на ней изображен был
