«Но, Георгий из Носте, тебе это особенно должно быть приятно, ибо ты находишь, что перед умом простого народа бледнеет разум избранных. Хуже, что этот кма помог тебе поколебать мои мысли, и я забыл, что обременять землю тяжестью кротов не следует. Ныне решил я особенно защищаться на этом рубеже нашей с тобой войны. Не помню, чтобы еще какой-нибудь умный посланник, направленный мною в Турцию, Иран или в грузинские царства, с такой ловкостью провозил тайные послания и не попадался бы в сети лазутчиков всех мастей. Этот, с виду простодушный, Варам на самом деле хитрейший из хитрых, он изловчился, несмотря на дикий надзор по всей дороге от Тбилиси до Кахети, установленный Зурабом Эристави, провезти три раза мои ядовитые послания, направленные против Зураба Эристави, и передать их в собственные руки царю Теймуразу. Как я тебе обещал, я ужалил шакала, и не поможет ему ни изворотливость, ни скрежет зубов, он все равно падет, ибо яд мой смертелен… К слову, Теймураз так напуган, что все красноречие шаирописца употребил на заманивание в Телави любимого мужа Нестан- Дареджан. Не сомневаюсь — шакал угодит в западню… Видишь, друг, князь Шадиман умеет держать слово».
Дальше князь просил Саакадзе торопиться с возвращением, ибо шах Аббас не позволит Теймуразу царствовать… А если не судьба вновь воцариться Луарсабу, то пусть царствует Хосро-мирза, тем более его на трон Багратиони определил сам «Непобедимый». Значит, от «Никопсы до Дербента» может свершиться! Все личное да отодвинется в тень! Сильный меч и крепкий ум до зенита солнца над Картли!
Подписался Шадиман торжественно:
'Я, князь Шадиман Бараташвили, утверждаю: «что завязывается на земле, развязывается на небе!»
Но, безусловно, главное таилось во втором послании.
— Непонятно, Варам, почему князь Шадиман, поручая тебе важные дела, не перевел тебя хотя бы в глехи?
— Перевел бы, батоно, и в мсахури, только чубукчи противится, говорит, могу счастье потерять, тогда на что буду годен? Князь неловкость чувствует, но, думаю, и сам опасается. Без меры монетами одаривает, моего сына Гамбара в глехи перевел, дружинником у себя в охране держит. Почет тоже имеем с моей Кетеван, гостей много по праздникам и так. Мой Гамбар на дочери мсахури женился, князь слова не сказал, невесте шелк на венчальное каба прислал, золотые серьги тоже. Тугой кисет с марчили подарил, дом новый строим. Я тоже немного люблю с чертями шутить. А чубукчи непременно черт, иначе почему над князем власть имеет? Только меня, хотя сильно не любит, все же боится.
— Почему думаешь, Варам, что боится?
— Я такое придумал, батоно Дато. Посылает за мною князь, я не иду; пусть, говорю, чубукчи сам пожалует. Счастье боюсь потерять.
— О-о, Варам, молодец! — восхитился Папуна. — Значит, сам жалует?
— Пробовал, батоно, управителя посылать, потом сборщика, затем нацвали, наконец гзири, даже священника. Только я всем одинаково говорю: раз князю на большое дело нужен, пусть сам чубукчи придет; как первый раз с ним вместе начали, так надо продолжать, иначе счастье боюсь потерять. Князю жаловался чубукчи, не помогло. Моему Гамбару старый слуга такое рассказывал: «Тебе что, трудно к старику пойти?» — это князь Шадиман чубукчи говорит. — 'Он для меня самый нужный в посылках чапар, а если он верит, что счастье потеряет, то, может, из-за твоей гордости и потеряет.
Ты, что ли, его заменишь? Как вижу, не очень любишь в пекло лезть!'
Знает серый черт, что счастье тут ни при чем, только с тех пор молча приходит этот чубукчи; а я на этом не успокоился. Как услышу, стучит копытами, посылаю Кетеван встретить. Она мою насмешку понимает. Кланяется: «Заходи, батоно, осчастливь дом. Вот сюда садись, сейчас мой Варам войдет, новую чоху надевает, как можно иначе, от светлого князя пожаловал». Чубукчи слова не проронит, молча кипит от злости. Я подожду, сколько надо, потом войду. Кланяюсь и кричу: «Кетеван, а где вино? Так гонца от светлого князя встречаешь?!» Кетеван суетится, я чаши ставлю, чубукчи от злости вот-вот лопнет, только что делать, почет князю оказываю, не смеет противиться. Вино пьет, здоровья семье желает. Обычай такой, что делать? Гамбар говорит, после такого посещения чубукчи два дня как в уксусе сваренный ходит.
Развеселил старый кма «барсов», отвлек от грустных мыслей. Русудан улыбнулась, Хорешани, потеплевшими глазами смотря на острослова, хвалила Варама за умение укрощать хвостатого чубукчи, а Дареджан даже поцеловала его в голову.
— Любуйтесь, мои «барсы», — весело сказал Саакадзе. — Сам Шадиман сейчас в человеке из народа нуждается; а если народу волю дать, так еще много полезного сотворит наперекор князьям. Как наш Варам, умно преодолев все препятствия, послание мне доставил! Наверно, и слова князь ему доверил?
— Угадал, светлый Моурави! Только не стоит утруждать благородных господ. Об этом разговор вовремя пойдет.
Ночевать старика не пустили домой, второе послание еще не передал, и потом опасались, что мулла может задержать его как свидетеля. Послали слугу предупредить хозяина, чтобы корм коню сам подбавил. Варам ничего не опасался, он был счастлив. В Марабде похвастаться можно, какой почет оказал Моурави ловкому чапару князя Шадимана, пусть чубукчи неделю как в уксусе сваренный ходит.
Утром Дато отправился в дом муллы, возле мечети, а Гиви и Ростом притаились за стеной, условившись с Дато, что в случае опасности он крикнет совой.
Узнав, что мулле знаком персидский язык, Дато попросил «барсов» подслушать, как он станет выводить лазутчика на чистую воду.
Мулла одобрительно качнул четками и провел Дато в странную комнату, по всей видимости, предназначенную для особых целей. Узкие окна почти под самым потолком, низкая дверь и ниша за решеткой не внушали доверия. Дато даже проверил, не забыл ли он под куладжой спрятать тонкий ханжальчик. Но ковер над тахтой успокоил его, за ним, вероятно, находилась дверь. Мулла, удобно устроившись на табурете, прильнул к потайной щели и приготовился слушать.
Лазутчика втолкнули в западню, как уже мысленно Дато назвал эту комнату, и захлопнули дверь. Дато окинул незнакомца быстрым взглядом. Одежда на нем в клочьях, спина в кровоподтеках, но мутные глаза пышут волчьей злостью. Сочувственно вздохнув, Дато заговорил по-персидски:
— Слава аллаху, Исмаил, мы здесь одни и можем говорить свободно.
— Я не Исмаил! — вскрикнул по-персидски лазутчик, — и в первый раз тебя вижу! Я турок, я от Хозрев-паши!
— Это хорошо, продолжай упрямиться. Когда я отсюда выйду, скажу, что мой товарищ ошибся и ты даже по-персидски не понимаешь.
Лазутчик смутился и хотел что-то сказать, но Дато, зная, что мулла хоть и слышит, но не все видит, хладнокровно продолжал:
— Эреб-хан вслед за первым гонцом обещал прислать второго, Исмаила, чтобы ему доверить тайное послание, в нем весь план наступления анатолийского войска султана. — Дато вынул из-за пояса свернутый пергамент, многозначительно щелкнул по нему пальцем и положил обратно. — Но раз ты не Исмаил и вообще не перс, то и говорить не о чем. — Дато поднялся, как бы собираясь уходить. — Поклонись от «Дружины барсов» Хозрев-паше и, смотри, не смей рассказывать о нашем разговоре; убьем, да тебе все равно не поверят.
— Во имя пророка! — вскрикнул лазутчик, жадно поглядывая на пояс, в котором Дато спрятал послание. — Я Исмаил! Боялся сразу признаться, Эреб-хан строго предупредил: «Если поймают, клянись на коране, что ты турок, но действуешь в пользу великого шаха Аббаса, ставленника аллаха на земле, и аллах не зачтет тебе эту клятву».
— Но смотри, Исмаил, впредь не попадайся с моим посланием, поймают, непременно повесят. Но неужели Эреб-хан такой неосторожный, что тебя одного прислал?
— Нет, нас трое, для отвода глаз отдельно живем.
— Это умно. Значит, могу тебе или другому передать свиток?
— Мне одному, мне, ага! Я спрячу в рукав…
— Ты шутишь, Исмаил! — пожал плечами Дато. — Неужели надеешься, что тебя отсюда выпустят, не перетряхнув как следует? Скажем, через базарный час будешь на улице, через два базарных часа я, нарядившись турком, доставлю тебе послание туда, куда укажешь. Лишь поясни, как вызвать тебя? Ведь
