полуоткрытый шатер верховного везира: шестиугольный, подбитый верблюжьим полотном, на одном шесте, увенчанном вызолоченной медной маковицей. Снаружи полы шатра были украшены множеством зеленых кисточек, внутри расшиты золотым шнуром. Два роскошных ковра, один на полу, другой на софе, поставленной на возвышении, дополняли убранство. Наверху трепыхался зеленый значок с изображением пяти бунчуков, над софой горели лампады, и на полке виднелась зеленая чалма Хозрев-паши, свидетельствующая о его причастии к свите пророка. Но сардар-и-экрем не жил в этом парадном шатре.
Дважды выходило и заходило солнце с того часа, как верховный везир, заняв дворцовый дом токатского вали, уподобил весь город необъезженному коню, которого силился, и не тщетно, взнуздать.
Сегодня он прибыл в свой великолепный шатер, дабы принять от войска знаки почитания и покорности.
На смотр были выведены ода Джебеджы пятая под начальством Джянум-бека и ода Самсумджы семьдесят первая под начальством Ваххаб-паши. Они прошли мимо верховного везира, вздымая «льва с высунутым языком» и «черную собаку, оскалившую пасть».
Смотря на ряды янычар, Хозрев-паша хмурился. Всюду ему виделись сторонники Саакадзе.
Янычары, образовав полукольцо, показывали свое искусство в забавах, бегали взапуски, боролись на кушаках, не скупясь на подножки, устраивали поединки на ханжалах, играя всем телом, — то становясь на колени, то приседая, то вставая во весь рост, но ни на миг не спуская друг с друга глаз.
Потом прибыли сипахи — «дети богатства», — распустив желтое знамя с изображением раздвоенного меча. Привязав покороче широкие стремена, они, стоя на них, пронеслись с копьями наперевес. Но их бас-чауш как-то странно посмотрел на Хозрев-пашу, и он вновь почувствовал, как разливается по его телу желчь: «И здесь измена!»
Сипахи разбились на две партии, и каждая на всем скаку врассыпную устремилась на своих «противников», метко бросая в их головы джириды, уклоняясь от ударов, ловя дротики на лету и на галопе ловко подхватывая их с земли.
Но верховный везир уже не следил за любимой игрой. Он неторопливо подсчитывал, сколько копий с нанизанными на них головами разместит он по бокам серединных западных ворот Токата.
Спустился вечер. Зеленые разводы пошли по небу, будто кто-то суконками сметал с купола солнечную пыль. Потом блеснули звезды, как глаза настороженных небесных зверьков.
Особенно сильно озлил верховного везира пир, данный вали в честь его прибытия. Неуловимая ирония прозвучала в приветствии: «Буйрум садр-и-азам!»[20]. А что означал несъедобный дастархан — на больших круглых блюдах верхом насыпанные разной величины золотые и серебряные монеты? Не что иное, как намерение подчеркнуть, что у токатского вали в изобилии то, чего нет у управителя империи османов. А кто это подстроил? Конечно, те войсковые паши которые ждут так баловня побед, Моурав-пашу.
Дорога из Эрзурума длинна. Гурджи-полководец, очевидно, на крыльях надежд летит в Токат. Надо вовремя подготовить ему достойную встречу.
Глубокой ночью Хозрев-паша вызвал Абу-Селима-эфенди и долго вел с ним приглушенную беседу. А днем к нему прибыл глава мечетей Токата, старец с белыми бровями и с зеленым огнем в глазах, и тоже долго шелестел словами, словно перелистывал страницы корана.
И как-то сразу в Токате стало тревожно. Никто ровно ничего не знал, но все стали разговаривать вполголоса, оглядываясь и в испуге отскакивая от своей тени.
Прошел еще день, настал другой. Все настороженно ждали, но ничего не случилось. А темной ночью у Хозрев-паши собрались неожиданные гости. Тут были муллы больших и малых мечетей и военачальника тех орт, которые прибыли непосредственно с верховным везиром.
Безмолвные арабы в белых тюрбанах стояли у входа с саблями наголо.
Хозрев-паша, разжигая ненависть военачальников и фанатизм мулл, объявил им о двойной игре полководца-гурджи, который, очаровав султана славных султанов, нарушил его доверие, обманул доброту и вступил в тайные переговоры с Ираном.
Паша Скутарийской орты Муса чуть повел бровями:
— Садразам, твое обвинение подобно тяжелой гире на чаше судьбы. Но Моурав-паша облечен доверием «падишаха вселенной». Необходимы доказательства!
— Есть одно, оно перевешивает два. — Хозрев зло ударил в медный круг.
Отдернув занавес, арабы втолкнули в зал двух сипахов со связанными руками. На бескровных лицах — следы страшных ударов бича. Сипахи стояли не сгибаясь, полные отчаянной решимости.
За ними проскользнул Рагиб, мореходец. Он с подобострастной улыбочкой повторил свой донос:
— Свидетель морской шайтан, эти двое служили проводниками лазутчикам-персам, пробравшимся на стоянку Моурав-паши.
— Собаки только лают, вам же небо даровало говорящий язык. Не оскверняйте мой слух ложью и не утаивайте правды! — приказал Муса, невольно любуясь сипахами, и в лохмотьях не утратившими гордой красоты.
Сипахи молчали.
Абу-Селим бесстрастно пояснил, что никакой пыткой не удалось вырвать признание у двух отступников. Остается последняя.
— Две собаки меньше, чем один человек, — погладил рукоятку ятагана Хозрев. — Через одну минуту не признаетесь, через две будет поздно.
Сипахи молчали.
Паши и муллы выжидательно взирали на них.
Хозрев ударил в медный круг.
Арабы вытолкнули несчастных, и тотчас раздался приглушенный вопль.
Абу-Селим бесстрастно пояснил, что отступникам отрезали языки. Но он не пояснил, что эта мера была предрешена, дабы они ничего не могли рассказать Моурав-паше.
Мореходец в замешательстве испарился, как морской туман.
Трещали фитили в светильниках. Верховный везир хрипло твердил о том, что необходимо раскрыть глаза янычарам и сипахам, которые слепо верят Моурав-паше, сыну гиены, укравшему у турецкой славы три бунчука. И кто, как не ставленник неба, должен оберегать государству османов?!
До первого намаза плелась паутина. На чаши весов судьбы бросались все более тяжелые гири коварства, их звон заглушали мелодичные напевы колокольчиков Токата.
И началось…
Сначала муллы говорили тихо, только со строевыми янычарами и сипахами, разжигая фанатизм; потом с чаушами.
В ортах и одах началось брожение. Самсумджы семьдесят первая, Джебеджы пятая, Чериасы семнадцатая и Зембетекджы восемьдесят вторая угрожали перевернуть котлы.
Толпы вооруженных слонялись по Токату. Казалось, под их напором рухнут стены. Стало тесно — от тяжко дышащих, от одержимых, от возмущенных, от растерянных, от полубезумных.
Но тут внезапно прибыл Чапан-оглу, советник Дивана, особый гонец Сераля. Он привез награды султана войскам анатолийского похода. Невольники разгружали верблюдов, гонец нагружался слухами, враждебными и тревожными.
Немало озадаченный Чапан-оглу спросил, что значат непристойные разговоры мулл и военачальников о Непобедимом?
Хозрев прикинулся удивленным. Он призвал пашей и беков, возглавляющих орты и оды, и в присутствии высокого гонца стал укорять одних за неуместное проявление вражды, других — за попустительство.
— Бисмиллах! — свирепел верховный везир. — Почему допускаете янычар и сипахов своевольничать? Разве совсем без головы лучше, чем с одной? Ай-я, кто дерзнул выразить Моурав-паше непочтительность?..
А муллы, поняв притворство везира, продолжали рыскать между войсковыми шатрами.
