Бездонное, тесное небо, Пропитать кружевами, Наполнить узорами льда, Даже если зарыться В глубины беспечного хлеба, Все равно мы останемся Теми, кем были всегда. Нам с тобой не дано Ускользнуть от далеких пределов. Не дано позабыть О запущенных древних мирах. Этот холод и жар Покидают огромное тело. Остается скольженье И чаши на буйных пирах. Человек средних лет Далеко пребывает от смерти. Пожилой человек Любит пить подогретый кефир. Колобок и волчонок В стене обнаружат отверстья. Поросенок толкнет Нас с тобой в заколдованный мир. Только там, на стене, На плакате нахмурился воин, И дрожит его перст, Упираясь в пружинку отцов. Не волнуйся, родной, Будь по-прежнему горд и спокоен. И в глубинах земли Слышен твой изнуряющий зов. Мы восстали из тьмы, Как насосы встают на могилах, Как грибы вырастают Стеной на поверхности пней. Старики и старухи Воюют в невиданных силах. Медвежата и волки Сготовят наваристых щей. Сквозь дикое сочетание тяжести и невесомости, охватившее Дунаева, он различил огромное сверкающее блюдо, доступное только «исступленному зрению»: белоснежное, с легчайшим перламутровым отливом. По краю этого «блюдца» он стремительно несся, наращивая скорость и частоту оборотов. Что-то низко загудело, завыло, и со стороны раздался скрипучий голос, возмущенно возопивший на всю Орбиту:
– Невоспитанный мальчишка!
– Сойди с орбиты, кому сказал! – загудел в ответ Дунаев.
– Невоспитанный мальчишка! – снова прокричал голос, похожий на старушечий. Дунаев так и не увидел того, кому принадлежал этот голос. Он развил такую бешеную скорость, что вышел в некое другое пространство, на «внутреннюю орбиту» с другой стороны блюдца, где все было в покое, приглушено, верх и низ отслаивались друг от друга. Сделав крутой вираж, Дунаев попал на лакированную поверхность, посреди которой зияла огромная трещина.
Парторг вспомнил давнее видение колоссальной треснутой матрешки и неожиданно осознал, что он подскочил высоко над «блюдцем» и теперь находится на боку подобной матрешки, висящей в недосягаемых небесах над Москвой.
«Она» хотела б стать опять Ребенком, может быть, иль львицей, Или искрящеюся спицей Тела усталые пронзать. А «он», наверное б, желал Жевать лишь ангельские перья Иль поговорки и поверья Отлить в искусственный металл. Но где он, тот блестящий сплав? Любовным тестом в снежном теле «Они», наверное б, хотели Взойти, друг друга увидав. Судьба иначе распорядилась, Столкнув их в схватке боевой: «Она» в передник нарядилась, А «он» – в палящий жар печной. И вот сошлись среди тарелки, Приглашены на браный пир, А возле них разложен мелкий Горячий, пористый гарнир. Вид, распахнувшийся во все стороны вокруг Дунаева, был грандиозен. Поразительна была именно огромность и гулкость этого зрелища, напоминающего ущелье. Город находился как бы «на дне» этого ущелья, там виднелось «блюдце», на котором стояла Москва, будто вся построенная из драгоценных камней
