вечный двигатель…
И снова уткнулся в пульт. Лампы манипулятора помедлили, потом осторожно смахнули пыль с памятника и расправили складки покрывала.
Приезжий пошел по переулку в сторону кафе.
– Да здравствуют инженеры! – тихо и печально сказал он, останавливаясь посреди газона. – Хронос прав. Часы тикают. Есть чем измерять время.
Памятник изобретателю его окончательно доконал. Опять надо было начинать все сначала. Вот и эксперимент удался, и началась у них цепная реакция творчества и всякий там Золотой век. Только не совсем та цепная реакция и не совсем тот Золотой век, на который рассчитывал приезжий, когда сочинял сказочки про великанов и детей, про то, как великаны опираются на детей, а дети на великанов. Они вовсе не всполошились, когда спичечный коробок сказал: крак! – и умерла ящерица, маленькая рептилия, крокодил, любовный фокус. Как они вцепились в нарождающуюся нежность, и никто не заметил гибели. Ложь, ложь! Поэт заметил и его Муза. Правда, поэт уже ко всему притерпелся, а официантка еще не то видела за последние пять тысяч лет патриархата. Ничего они не поняли в его рассказах. Идти было некуда.
– А почему я, собственно, должен куда-то идти? – громко сказал приезжий. – Какого черта!
Собеседников не было, но это его не смутило. Собеседники во всем городе спали и видели такие сны, какие заслуживали.
– А почему я, собственно, должен куда-то идти? – сказал приезжим. – Это мои переулок. Хватит. Есть великие поэты, и слава их вежливо гремит по вселенной. Пусть. Я не замахиваюсь. Но это мои переулок. Я сам его выбрал, и значит, я сшит по его мерке. Пусть. Я поэт этого участка вселенной.
Он расстелил плащ на мокром газоне и положил мешок в головах. Потом он поднял с травы белеющее в сумерках вчерашнее меню и написал на нем крупными буквами «УЧАСТКОВЫЙ ПОЭТ. ПРИЕМ от 7 до 17».
Он повесил объявление на сучок и улегся поспать под деревом.
Хватит…
И тут к нему подошли акушерка, парикмахер и гробовщик. Не было только дворника, потому что крокодил умер по ошибке, а его уже начинали любить, и не было официантки, потому что музы не любят тех, кто сдался. Не было также Хроноса. Но какое дело времени до неприятностей поэзии.
– Если я откажусь от поэзии, незачем жить, – сказал им приезжий. – Если я откажусь от жизни – поэзия не нужна… Старая безвыходная байка; с тонущего парохода упали в воду жена, муж и его мать. Кого спасать, если можно спасти только одного?
– Настоящая мать всегда пожертвует собой… – сказала Венера Михайловна.
– А как после этого.жить сыну? – спросил Амедей Гофман.
– Значит, нет выхода… – сказал Саша Македонский.
– Есть выход, – раздался громкий и пренебрежительный голос. – Не допустить гибели парохода. Наступила тишина.
– Кто это сказал? – спросил приезжий. – Ты?
– Нет.
– Ты? Ты? Ты?…
– По-моему, это сказал репродуктор… – нерешительно промолвил гробовщик Саша.
– Это ты сказал? – спросил приезжий молчавший репродуктор.
– Да, я, – ответил репродуктор на столике кафе.
– Мы же тебя выключили вчера.
– Меня выключить можно. Время нельзя выключить.
– Опять какая-то сказка… – сказал Амедей Гофман.
– Почему сказка? – сказал репродуктор. – Сегодня Хронос выглядит так. Разве совесть – это сказка? Дурачок. Нет такой сказки, которая бы не исполнялась.
– Розовая болтовня, – сказал приезжий. – Я тоже так считал когда-то.
– Конечно, – сказал Хронос. – Сказки сбываются не тогда, когда их выдумывают. Но неужели ты такой прохвост, что не поработаешь на сказку, даже если не доживешь до счастливого конца?
– Я не прохвост, – сказал приезжий. – Я просто устал.
– Усталость проходит, – сказал Хронос. – А сказка – самая реальная вещь на свете.
– Замолчи… Я не могу стать ребенком, – сказал поэт.
– Ты никогда не переставал им быть… Ты же взрослый человек. Ну… ты… ты же прекрасно понимаешь, что только детские ценности чего-нибудь стоят на этой земле. Слушай команду!
– Замолчи! – крикнул поэт.
– Слушай команду… Один.
– Что?
– Два.
– Отстань, – сказал поэт.
– Три.
– Уйди прочь!
– Четыре…
– Слушай… Я не могу больше, – сказал поэт.
– Пять.
– Я устал.
– Не сдохнешь. Шесть.
– Мне все опостылело.
– Семь.
– Мне не справиться! Черт! Мне не справиться! – крикнул поэт.
– Восемь.
– Ладно, – сказал поэт, поднимаясь. – Встаю.
– Девять, – сказал Хронос.
И приезжий встал в стойку, прикрыл плечом подбородок и стал тяжело передвигаться по газону, ища противника.
– Мальчик, – сказал Хронос, – в этом бою кулаки не годятся. Важно, что ты встал.
Над краем домов ударил прожектором первый луч рассвета.
К закрытым дверям кафе подбежали официантка Семина и дворник.
– Да ладно тебе… Не психуй, – сказал дворник, тяжело дыша.
– Он ушел… – сказала официантка Семина.– Ушел… Большая беда.
– Старый я вокруг города бегать, – сказал дворник. – Чумовые все стали. Золотой век изобрели, совсем покоя нет… Ищем не знай кого… Как он хоть выглядел, этот псих ненормальный?
– …А ты и правда крокодил, – сказала официантка Семина. – Он же с тобой разговаривал вчера…
– Не запомнил, – сказал дворник. – Ушел, и слава богу, какая беда? И так он всех перебаламутил.
– Ушел… – сказала официантка Семина.
И тут они услышали храп.
Еще не веря, еще боясь поверить, медленно и как будто припоминая, официантка Семина повернула голову.
– Не положено, – уверенно сказал дворник, весь растопырился и пошел поднимать с газона бродягу.
Но тут, змейкой пролетев по траве, его на полкорпуса обошла Муза и оттолкнула от спящего.
Она наклонилась над приезжим и выдернула из-под него плащ. Тот даже не пошевелился.
– Отойди, – сказала она дворнику. – Не тронь его.
Дворник ахнул. Перед ним стояла женщина окончательной, не требующей поправок красоты. Глаза ее глядели твердо, а ресницы вздрагивали.
Несколько секунд дворник глядел на эту немыслимую, душераздирающую красоту. Потом отвел
