позвонил и спросил: «А если я нашел рукопись с его подписью, вы все равно не поверите?» Он засмеялся и сказал: «Клоунада». И опять бросил трубку. Я подумал: «А почему бы и нет? Почему бы мне не начать смеяться над чванством? Да здравствует клоунада!» Понимаете, настоящая клоунада это не тогда, когда публика смеется над клоуном, а когда клоун смеется над публикой.
И он искоса посмотрел на меня.
Я почувствовал, что краснею, и сказал:
— Вы что же, нашли такой способ мышления?.. Универсальный?
Это была вторая неосторожность.
— Нашел, — сказал он. — Универсальный.
Пора было его проучить.
— Отлично, — сказал я. — Вы нам его продемонстрируете.
— А зачем его демонстрировать? — сказал он. — Принесу завтра таблетки — и все.
— Какие таблетки?
— Вы их примете и сами начнете мыслить творчески.
Он не смеялся, мерзавец.
— Отлично, — сказал я. — Покушаем ваши таблетки.
Он кивнул и ушел. А я покамест выпил водички. Без таблеток.
10. МУКА И САХАР
Дальше начался цирк.
Он действительно принес назавтра какие-то самодельные таблетки. Шесть штук.
— Больше нет, — сказал он. — Самому нужно.
Гогочущие молокососы, которые были в курсе всего, окружили его и тянули свои лапы. Шесть человек расхватало добычу.
— Отравитесь, — кричали им остальные.
— Не отравитесь, — сказал он.
Приняли таблетки. Запили водой из графина.
— Ну, ребята, не подкачайте, — сказал он.
— Рабочий день уже начался, — сказал я противным голосом.
Процессия двинулась по коридору, неприлично хихикая. Впереди шли шестеро отравленных. Я был противен сам себе то ли оттого, что хотел взять таблетки, то ли оттого, что постеснялся это сделать.
Ночь я спал плохо. Сосал свои таблетки творчества. Валидол.
Наутро на работе ничего не произошло. Только он не обращал внимания на ухмылки, все ходил от одного к другому из этой шестерки и интересовался, как у них идут дела, и отрывал их от работы, а ведь каждый из них бился над своей проблемой. Но я не мешал ему. Злорадство давно прошло. Мне было просто жаль его. Я опять вспомнил, кем он был и кем он стал и как ему трудно найти свое место в жизни без своих серебряных крылышек. Бедный Сода-солнце.
Наутро пять проблем из шести были решены. С блеском. Проблему не решил только один, самый способный и результативный исследователь Паша Биденко. Институт притих. Пять человек ходили с вытаращенными глазами, с лихорадочными пятнами на щеках. Валя Медведева плакала в углу моего кабинета.
— От счастья, — сказала она мне. — И от горя. Я, кажется, его люблю…
Вокруг него образовался испуганный вакуум.
Кое-как дотянули до конца рабочего дня.
Ночью мне снилось, что я летаю, пикирую на захоронения минусинской культуры, выхватываю из могильников глиняные горшки с таблетками творчества и улетаю в сторону солнца.
На следующий день я собрался идти к директору докладывать.
В коридоре меня встретил Паша Биденко. Глаза у него слипались.
— Мука, — сказал он сонным голосом.
— Что?
— Мука и сахар, — сказал он. — И больше ничего в них нет. В этих таблетках. Ни фига. Всю ночь делал анализы.
11. ЭТО БЫЛО ТОЛЬКО НАЧАЛО
Уже после всего, уже после того, как мы допросили его с пристрастием и приняли все меры, чтобы скандал не принял неприличных размеров и институт наш не стал посмешищем в научных кругах, уже после того, как мне удалось отстоять мое предложение: единственный выход из ситуации — не прогонять его, а отправить в экспедицию, — я спросил его тихонько перед отъездом, когда он влез в кузов грузовика со спальными мешками:
— Зачем вы это сделали?
Он перегнулся через борт.
— Чтобы ученая братия не задавалась.
— Ну, хорошо, а почему все-таки пять человек добились такой удачи в работе?
— По двум причинам, — сказал он. — О первой вы догадываетесь. У них растормозилось воображение, и они стали мыслить свободнее и потому самостоятельней.
— А вторая причина?
— А вторая причина та, что я сам незаметно подсказал им решение их проблем.
Грузовик завонял синим дымом и пошел с институтского двора. Вот и все.
Нет, это было не все. Оказалось, что это было только начало. Продолжение пришло из экспедиции.
Достаточно было ему уехать, как я сразу вспомнил опять, что его зовут Сода-солнце. Я всегда об этом вспоминал, когда его на видел. Мелочными показались мне и раздражение мое и бессмысленное удивление его прежней профессией. Да мало ли у него было профессий! Разве профессия определяет человека? Человека определяет то, что он дает этой профессии. У человечества тысячи нужд, и на каждую нужду — по профессии. Важно, что человек дает человечеству при помощи своей профессии, вот что важно. Пришел способный человек с идеями, а мы разинули рты — клоун. Может, нам клоуна-то и недоставало. Мы всегда боимся оказаться смешными, а это быстро раскусывают подлецы и навязывают нам — похвалами, лестью — свою этику. Мы костенеем в чванстве, тут-то нас и облапошивают. Клоун — это же хирург в области этики. Клоун — это поэт смеха. Острое словцо протыкает чванство, как игла водянку. Но это я сейчас такой умны и.
Это я сейчас такой умный, а тогда перед его отъездом в экспедицию у меня было одно чувство — раздражение. Он удивительно умел раздражать людей, этот клоун. Клоун проклятый! Ведь я же ему друг, и он знает это. Зачем же ему высмеивать меня, дразнить? Ладно, не будем мелочны. Помогать так помогать. Короче говоря, я устроил его в экспедицию. О многом я передумал, когда он уехал в экспедицию, в которую я бы поехал и сам, да уже силы не те. Я послал его туда, откуда началось и мое движение. Хватит ему заниматься сопоставлениями на бумаге. Пусть начнет с самого начала. Пусть поедет в Тургай. Он и поехал. А получился из этого один конфуз.
Сначала от экспедиции не было ни слуху, ни духу, а ведь связь в наши дни не та, что в 1913 году. А потом пришло это нелепое письмо.
Я уж не говорю о том, что все оно было заполнено кучей самых разнородных идей, не имеющих никакого отношения к его прямому делу, к археологии, и касающихся самых различных областей — верный признак дилетантизма. Это меня не удивило — знал, с кем связывался. Нелепым оно было потому, что в конце его была слезная мольба, похожая на издевательство. Он просил установить радиоактивным методом
