право, но Он идёт на смерть, и я не позволю издеваться над Ним. Он изнемог; Его крест больше, чем крест других. Не поможет ли кто-нибудь Ему?
Толпа оцепенела. Как? Взять крест осуждённого? Принять тем самым на себя часть его позора?
Кто из правоверных иудеев мог бы решиться на это?
— Клянусь Озирисом!* Ты прав, солдат! — раздался вдруг чей-то громовой голос, и сквозь толпу властно протиснулся гигантского роста мужчина с густой окладистой уже седеющей бородой. — Ты прав, солдат! Только гнусные иудеи могут издеваться над страданиями человека, как я слышал, осуждённого в угоду богатым. Вставай, друг мой, я понесу крест твой, будь он хоть свинцовый, клянусь Озирисом и Изидой[60], не будь я кузнец Симон из Киринеи!
Гигант ухватил крест Спасителя и одним взмахом вскинул его себе на плечи. Но глаза его в ту же минуту вспыхнули огнём изумления.
— Да он на самом деле точно из свинца, — пробормотал он. — Как Он нёс его до этой поры?
— Великий Аргивянин! — снова услышал я голос Арраима. — Считай внимательно! Разбойник из Финикии, солдат из Рима и грубый кузнец из Египта! Что скажешь ты о Великом посеве скромного плотника из Галилеи?
Вдруг группа женщин была раздвинута чьей-то белой, властной рукой, и около Божественного Страдальца очутился пожилой, высокий, худощавый иудей в роскошной одежде богатого саддукея. Глаза его блистали дикою злобою, он гневно ухватил Галилеянина за плечо и толкнул Его вперёд.
— Иди! Иди! — только и мог выговорить он, задыхаясь от злобы и ярости. Кротко глянул на него Спаситель.
— Привет тебе, Агасфер! — чуть слышно прошептали Его окровавленные губы, и Он, медленно поднявшись из праха, пошёл за Симоном, нёсшим Его крест, пошёл, тихо опершись на руку разбойника, приветливо протянутую Ему. Шумя и крича двинулась за ними толпа, двинулась и группа женщин. Около калитки своего роскошного дома остался один Агасфер, продолжая изрыгать хулу и проклятия вослед Осуждённому.
В одну минуту очутился перед ним Арраим. Я не узнал его: это не был уже скромный паломник, это не был учёный, поучающий мудрости мудрых халдеев, — это был Великий Первосвященник Люцифера[61], его огненный слуга, собравший в себе всё великое магическое могущество Планеты[62]. Неотразимой силой Хаоса сверкали его глаза, и непередаваемый леденящий ужас сковал тело злобного Агасфера. Медленно-медленно поднялась рука Арраима.
И вот Агасфер, как будто во сне, вздрогнул, покачнулся и пошёл. Он идёт до сих пор, Эмпедокл. Я видел его и в тайге Сибири, и на улицах Парижа, и на вершинах Андов, и в песках Сахары, и во льдах Северного полюса.
Согбенный, с длинною развевающейся бородой, с горящими глазами, идёт он ровным шагом от полюса к полюсу, с востока на запад, идёт умудрённый великою Мудростью и не менее великим Раскаянием.
Иногда он идёт теперь не один. Глаза Посвящённого могут разглядеть около него белую, сияющую нежно-голубым светом фигуру, как бы ведущую старика Агасфера под руки. Что-то тихо и нежно шепчет она ему на ухо, и глаза старого Вечного Жида[63] орошаются жгучими слезами, а бледные иссохшие уста шепчут:
Чудные дела поведал я тебе, Эмпедокл, друг мой. Когда-нибудь, если святой огонь жизни ещё будет тлеть в тебе и моё стихийное сердце будет в состоянии вспомнить без трепета минувшее, я поведаю тебе о последних минутах Бога в образе человеческом.
Мир мой да будет с тобою, друг Эмпедокл!
III . Кубок второго Посвящения
Фалес Аргивянин —
присутствующим[64] —
о Премудрости Вечно Юной
Девы-Матери — радоваться!
Девять тысяч лет тому назад рек Премудрый Гераклит Тёмный:
— Фалес Аргивянин! Пробил час твой! Нынче, когда закатится Святой Ра[65], ты снизойдёшь в подземный храм Богини Изиды и примешь там Кубок второго Посвящения из рук Божественной Матери. Фалес Аргивянин! Сильна ли душа твоя? Фалес Аргивянин! Чисто ли сердце твоё? Фалес Аргивянин! Мудр ли разум твой? Ибо если у тебя не будет этих трёх качеств, смертный, не выдержишь ты взгляда Великой Богини-Матери.
— Иди, Фалес Аргивянин! — молвил Гераклит.
И когда сумеречные тени покрыли великую гладь Нила, а ночные ветерки задышали из пустыни, охлаждённые от зноя, я, Фалес Аргивянин, завернувшись в плащ и взяв с собою фонарь с возжжённым в нём огнём Земли, спустился в подземный храм Изиды. Долго я шёл узким коридором, который порой понижался до расщелины, где я полз на коленях, не зная, будет ли выход впереди и можно ли мне будет выбраться обратно. Я шёл по сырым лестницам, шёл по гигантским катакомбам, со сводов которых капала вода, и вот… сорок девять ступеней. Взошёл. Дверь, обшитая железом, и на ней — горящие знаки, означающие: «Смертный — остановись!»
Но я, Фалес Аргивянин, шёл за Бессмертием, и что мне были эти предостерегающие надписи?! Твёрдой рукой распахнул я дверь и вошёл. Пахнуло сыростью какого-то гигантского подземелья. Долго я шёл. Гулко раздавались шаги мои по каменным плитам. Вдруг над моей головой, где-то в вышине, блеснул свет; и больше, шире, голубее… Трепетно побежали во все стороны тени; вырисовывались колонны, ниши, статуи, и я увидел себя стоящим в центре огромного храма. Впереди был алтарь: простой, из белого мрамора. На нём стояла золотая чаша, а там, за алтарём, высилась статуя женщины с лицом, закрытым покрывалом. В одной руке женщина держала сферу, а в другой — треугольник, опущенный вершиной вниз[66]. Пуст был храм: в нём был только я, Фалес Аргивянин, лицом к лицу со статуей Богини Изиды. Ни звука… Ни шороха… Мёртвая тишина. А ведь сюда приходит требующий второго Посвящения, не зная, что делать, не зная, как вопрошать, не зная, как вызывать! Он приходит сюда один, со своей Мудростью, со своей чистотою сердца и силою души. И я, Фалес Аргивянин, мудрый сын светоносной Эллады, потомок царственной династии города Золотых Врат, смелыми шагами подошёл к жертвеннику. Я поднял руки и властно призвал того, кто всегда отвечал на мои призывы как Владыка воздушной стихии[67].
Лёгкое дыхание пронеслось по храму, и я услышал:
