— Меня исключили из партии. Впереди — отправка на родину.
— Какие обвинения вам были предъявлены?… Только, пожалуйста, поточнее.
— Несколько обвинений: дружба с немкой Анной Лорх, будто бы связанной с какими-то арестованными заговорщиками. Это — главное. Потом спекуляция в западной зоне.
— В действительности это тоже было? — быстро спросил Хауссон.
— В какой-то степени да. — Субботин усмехнулся. — У меня, например, намечалось солидное дело с вашим полковником, по фамилии Купер.
— Купер? — переспросил майор.
— Да…
Хауссон записал фамилию.
— Ну, и наконец, как всегда у нас в таких случаях бывает, повытащили на свет божий все, что было и не было. И какое-то пьянство с дракой, и грубое обращение с подчиненными, и недобросовестная работа. Но все это ерунда.
— Что значит «ерунда»? Это были обвинения необоснованные?
Субботин пожал плечами:
— В такой ситуации превращение мухи в слона — наипростейшее дело.
Хауссон подумал и сказал:
— Пока у меня все. Сейчас вас отвезут в отель. Отдыхайте. А завтра вернемся к делам.
На другой день утром Субботин в ресторане отеля встретился с Посельской. Они знали, что за ними наблюдают, и держались так, как могли вести себя влюбленные, нашедшие друг друга после тревожного испытания их любви. За завтраком Субботин не сводил глаз с Посельской.
— Что у тебя? — поглаживая руку Наташи, тихо спросил он.
— Сперва Хауссон разыграл полное равнодушие к моему появлению, а потом все пошло по нашему плану.
— Со мной он уже говорил. Задал несколько вопросов. Думаю, что сейчас он пытается проверить то, что ему по силам проверить.
Субботин не ошибался. Хауссоп в это время действительно занимался именно этим. Прежде всего — полковник Купер. Нетрудно догадаться, как обрадовался Хауссон, установив, что среди американских военнослужащих, занимающихся в Берлине экономической разведкой и валютной войной, действительно имеется капитан Джойс, носящий условную кличку «полковник Купер». Одновременно к Хауссону, уже помимо его усилий, поступило письмо из советской комендатуры Берлина о побеге офицера Скворцова. В нем требовали вернуть перебежчика, так как он совершил служебные преступления и подлежит суду. Впрочем, этому документу Хауссон верил меньше всего — он понимал, что письмо комендатуры может быть специально изготовлено для прикрытия и утверждения агента советской разведки. Больше того, получи Хауссоп только одно это подтверждение, он был бы почти уверен, что Скворцов подослан. Большую надежду Хауссон возлагал на проверку с помощью «полковника Купера».
Очная ставка Скворцова и Купера была обставлена с большой хитростью, исключавшей всякую случайность во взаимном опознании ими друг друга.
Субботина привели в комнату, в которой были три двери: одна — в коридор, а две — в соседние комнаты. Его посадили на диван. Хауссон сидел за столом. Извинившись, что ему нужно закончить какие-то срочные дела, майор что-то писал. Из соседних комнат через ту, где находился Субботин, то и дело проходили люди.
И вот в дверях появился «полковник Купер». Он медленно прошел через комнату и в упор посмотрел на Субботина. Через минуту на столе у Хауссона зазвонил телефон. Он послушал, сказал: «Хорошо, зайдите». «Полковник Купер» вернулся, прошел мимо Субботина к столу Хауссона. Они перебросились несколькими фразами, после чего майор пригласил к столу Субботина.
— Скажите, капитан, вы лично не знакомы с этим человеком? — спросил Хауссон, показывая на «Купера».
Субботин улыбнулся.
— Я не знаю, помнит ли полковник Купер, но я отлично помню встречу с ним.
— Где она произошла? — спросил Хауссон.
— В кафе возле Олимпийского стадиона. Вы помните это? — обратился Субботин к Куперу.
— Помню.
— Вы были чересчур осторожны, — засмеялся Субботин. — А вот мне за сделку с вами, хотя она и не состоялась, крепко попало.
— Но вы же были штатский? И были немцем? — сказал Купер.
— Я был бы полным идиотом, если бы занимался спекуляцией в форме русского офицера.
Оба американца засмеялись.
— Вы свободны, — сказал Хауссон Куперу, и тот ушел. — Ну, капитан, продолжим наш разговор и постараемся вести его как можно более откровенно. У меня к вам такой вопрос: знаете ли вы некоего лейтенанта Кованькова?
— Слышал что-то… — равнодушно ответил Субботин. — Он из другого отдела штаба. Я ведь работал в отделе, ведавшем инженерными войсками, а тот лейтенант, если не ошибаюсь, — в отделе по связи с немецкой администрацией.
— Да, вы не ошибаетесь… — рассеянно произнес Хауссон. — Скажите, капитан, вы, случайно, не осведомлены в таком вопросе: везут ли в Восточную Германию из России хлеб и продовольствие?
— Это известно всем. Везут — и много.
— А не может быть, что это пропаганда?
— Нет. Об этом, кстати, в газетах вообще не пишут.
— Ах, так? Значит, немцы могут этого и не знать?
— Да. Но хлеб, масло, сахар есть. А это точнее и вкуснее газетных сообщений.
— Ну, а если населению сказать, что хлеб и масло стоят Германии вывоза всех ее национальных ценностей?
— Это, конечно, сказать можно, — усмехнулся Субботин, — только это надо очень ловко сказать.
Хауссон задумался, пытливо смотря на Субботина. В этого офицера он верил все больше. Жаль только, что он — не Кованьков, который наверняка знает много, но молчит. И вдруг возникла мысль: а не поручить ли этому офицеру обработку Кованькова? Ведь русский к русскому найдет дорогу скорее.
— Так вот насчет того Кованькова, о котором я вас спрашивал… Он занял у нас глупую позицию упорного молчания. Не могли бы вы подействовать на него? Он нас интересует как человек, вероятно, более вас информированный в том, что для нас важно. Его упорство глупо.
— Он бежал сюда сам? — быстро спросил Субботин.
Хауссон улыбнулся:
— Бежал с нашей помощью.
— А точнее? Это же для меня очень важно знать, прежде чем с ним разговаривать.
— Да, мы его взяли.
— Это хуже. — Субботин задумался, потом заговорил, точно размышляя вслух: — Тут ведь совсем иная, чем у меня, психология, другое состояние. Для меня вопрос перехода на Запад был, так сказать, подготовлен всем ходом последних событий моей жизни, а для него это полная внезапность. А ведь в нашей среде немало фанатиков советской идеи, этого нельзя забывать. Но все же попробую…
Можно понять, как трудно было Субботину изображать полное спокойствие — ведь ему в руки шло то, ради чего проводилась вся эта рискованная часть плана.
31
Субботин потребовал, чтобы разговор происходил без свидетелей. Хауссон не возражал, но сказал:
