Брольи, он совершенно отказался повиноваться ему и наконец уехал, даже не известив об этом своего главного начальника и не приняв никаких мер для обеспечения стольких тысяч солдат. Ему показалось достаточным указать маршалу в письме то место, где находился вверенный ему корпус. Такая важная военная измена не произвела особенного впечатления ни в войске, ни во Франции. В Париже заявили: «Il a donné sa demission»[155]. Нация эта, столь ревниво относившаяся к своей чести, не принимала во внимание ни положения дел, ни обязательств к чести, к сану и к отечеству. При дворе и в столице ограничились лишь порицанием этого своевольства, одно помышление о котором сочлось бы в римской и прусской армиях преступлением, достойным смертной казни.
Благодаря своему образу мыслей и действий, столь противоположному военным обычаям и принципам немцев, французы стали так презренны в глазах германских войск, что ни природное их мужество, ни любовь к славе не могли им снискать уважения. Немало способствовали этому и важные события. Встречает Фридрих французов – он тотчас же с большою легкостью одерживает над ними победы; Фердинанд среди зимы собирает рассеянные войска и прогоняет мечтавших о победах французов за несколько недель, почти без битвы, до самого Рейна. Вдвое сильнейший неприятель бежит отовсюду, оставляя свои магазины и думая лишь о спасении жизни. Французские войска, пришедшие на Рейн, находились действительно в самом жалком состоянии и представляли необъятную картину человеческой нищеты: изнуренные, изголодавшиеся, ободранные, они не имели даже предметов самой первой необходимости, так как весь багаж их лавочников и маркитантов сделался добычей легких войск Фердинанда, а недостаток хлеба был для них так же чувствителен, как и потеря пудры для волос. Зато веселье у них процветало: они пели, плясали и надевали шутовские наряды. Им разрешались различные вольности, которые считались бы непристойными в иных армиях. В по ходах они несли ружье, воткнувши хлеб на штык, а на рукоятку шпаги привешивали кусок мяса. Многие рядовые были без чулок и надевали штиблеты прямо на босую ногу. Бумажные манжеты были у них явлением весьма обыкновенным. Ни в одной армии не было такого веселья: оно не прекращалось ни днем, ни ночью, не прерывалось ни походами, ни неудачами, ни победами. За недостатком иных зрелищ, раздевали по пояс развратных женщин и гоняли их сквозь строй: наказание, изобретенное лишь для увеселения, и тем более странное, что французских солдат не подвергали никаким телесным наказаниям[156].
Все это еще увеличивало пренебрежение германских войск к французам; никогда оно не проявлялось в такой степени относительно храброго народа и не было скрываемо даже в самых критических обстоятельствах. Вот один разительный пример: прусский гусар был пойман французами и приведен ими в лагерь. Клермон сам пожелал с ним говорить, так как взятие в плен прусского гусара было весьма большой редкостью. Плененный принадлежал к Черному полку, каждый всадник которого одет был в черное и на кивере красовалась у него мертвая голова, символ смерти; это был живой memento mori[157]. Один вид такого предвестника смерти, вооруженного острой саблей, внушал ужас. Эти гусары были пугалом для самых храбрых французских полков. По слухам, они при малейшем сопротивлении не давали пощады, а гусары сами подтверждали эту молву, чтобы тем легче было побеждать. Появление их производило невероятное действие. Целые отряды обращались в бегство, завидя нескольких гусар, и нередко один из этих черных всадников приводил в союзный лагерь целую толпу пленных. В бой они шли точно на танцы и никогда не возвращались без добычи. Между легкими прусскими войсками они отличались великодушием и геройской неустрашимостью, иллюстрацией чего может служить следующее. Гусар полонил австрийского офицера, который, согласно военному обычаю, тотчас же отдал ему часы и кошелек. Пруссак возвратил то и другое, говоря: «Вы в плену и потому нуждаетесь в деньгах. Вот это, – тут он ударил по сабле, – всякий день снабжает меня ими». Этот Черный полк должен был однажды во время ожесточенного боя выдерживать неподвижно убийственную пальбу из орудий. Офицер спокойно курит трубку, а когда два гусара, сраженные ядрами, опрокидываются с лошадей, он кричит остальным: «Смирно, дети! Когда один падает, остальным сейчас же сомкнуться; на то мы здесь и стоим». В другом сражении один тяжело раненный офицер, падая с лошади, закричал своим гусарам: «Вперед, вперед! На врага! На меня не обращайте внимания». Такие примеры должны были возвысить в воинах понятие о долге и умалить страх перед смертью.
Разговор французского полководца с плененным гусаром производился при помощи переводчика. На вопрос, где находится лагерь Фердинанда, он отвечал: «Там, где вы не будете его атаковать». Его спросили, как велика армия короля. «Найдите ее и сосчитайте, если у вас на это хватит храбрости», – был ответ. Клермон не счел себя оскорбленным такой дерзостью; напротив, она ему понравилась, и он спросил гусара, много ли у его короля таких солдат. Человек с мертвой головой отвечал: «Я самый плохой, иначе я не был бы теперь у вас в плену». Для французов было большой загадкой найти подобные воззрения вне Франции. Гусар был выпущен, и Клермон подарил ему луи дор. Пруссак взял его, и, хотя сам был обобран и без гроша, но тут же, на глазах полководца, отдал монету одному французскому солдату, говоря, что не хочет принимать подарков от врагов своего народа. Ему предложили офицерский чин на французской службе; гусар ответил с презрительной усмешкой, что он пруссак.
Подобные черты характеризируют дух народа и эпохи. Такое благородство чувств у рядового могло выработаться лишь национальными принципами и убеждениями; поэтому такой поступок не изумил немцев, и хотя он сделался гласным, но имя пруссака осталось неизвестным.
Долг историка отмечать подобные эпизоды; он приятен, когда они делают честь его народу. Но не должно ему умалчивать и о подвигах врага. Упомянутый выше маркиз Армантьер взял город Целле. Дворянство и граждане выслали депутатов, умоляя о пощаде. Армантьер отвечал: «Господа! Я пришел сюда для вашего блага; но будьте уверены, что я постараюсь вам повредить как можно меньше». И он сдержал слово. По окончании войны он выслал из Франции целльскому священнику энциклопедический словарь, считавшийся тогда знаменитейшей книгой[157a]. При этом он писал ему: «Вы слишком много подали мне поводов оказать пользу вашим несчастным согражданам, и я хочу вам поэтому засвидетельствовать свою справедливую благодарность».
Французы, под предводительством генерала Мерсьера, взяли знаменитый своими льняными мануфактурами вестфальский город Билефельд, причем разграбили его, хотя генерал запрещал всякие бесчинства. Но чувствуя, что ему следовало бы поступать энергичнее, он в 1790 году, через 33 года после этого происшествия, послал из Байонны Билефельдскому магистрату значительную сумму денег, с просьбой вернуть ее пострадавшим; в случае же их смерти употребить этот капитал на пользу города. Жители Ганновера тоже имели счастье получить человеколюбивого коменданта. Им был герцог Рандан, который обнаруживал снисхождение и великодушие, где только мог. Француз ский генерал Вобекур, командовавший на Гарце, доказал своим славным поведением, как можно соединять благородство с неприятельскими действиями. Тронутые этим жители горного Клаусталя вычеканили в доказательство своей благодарности большую медаль с его изображением и с надписью: Recto, Modesto Duci Vaubecourt, Civit–Clausthal. 1762 («Честному, умеренному герцогу Вобекуру – граждане Клаусталя»).
Возвратимся опять к прерванной нити истории. Фердинанд, предоставив короткий отдых своим войскам на зимних квартирах, открыл кампанию с отважным намерением перенести театр войны если не в самые пределы Франции, то все же к границам этого государства. Но так как французская армия расположилась на Рейне, притом в весьма выгодной позиции, а Фердинанд не имел понтонов, то переправа через эту большую реку представляла необыкновенные затруднения; но все прошло весьма удачно, благодаря превосходным мерам, и 1 июня ночью союзная армия счастливо переправилась у Клеве на ту сторону Рейна, частью в нанятых у голландцев судах, из которых был построен понтонный мост, частью на плоскодонных лодках. Причиненный нескольким голландским владениям убыток был вознагражден четырьмя тысячами гульденов. Фердинанд сильно желал сражения, но Клермон тщательно избегал его и, сильно укрепившись, сидел в Рейнфельдене, несмотря на то, что армия его была гораздо сильнее неприятельской. Атаковать его там было бы дерзостью. Оставалось лишь одно средство – принудить его к отступлению искусными маневрами, что и удалось ловкому противнику[158], и на четырнадцатый день после переправы через Рейн французская армия очутилась на равнинах Крефельда. 23 июня произошло сражение, в котором Фердинанд обнаружил необыкновенные военные дарования. Он совершил три атаки, из которых две были ложные; но это обстоятельство, благодаря искусным маневрам, не было замечено врагом. Главным местом действия
