Трое констеблей попытались увезти девушку, но вы вступили в пререкания с ними и утверждали, что девушка собиралась идти к вам домой. Вы утверждали также, что договаривались с ней об этом. Когда полицейские все же попытались увезти ее, вы оказали столь бурное сопротивление, что были задержаны. Девушка была несовершеннолетней.
Карл Ланге сидел молча, долго. Он был не в силах шелохнуться. Наконец он поднялся.
– Сидите, – сказал Осмундсен.
Карл Ланге остался стоять. Он ненавидел человека перед собой. Потом выговорил:
– Спасибо за краткость изложения. Не знаю, кто именно исказил факты – вы или тот, кто составлял протокол. После моего ухода вы, возможно, дадите себе труд ознакомиться и с моей версией происшедшего, если ее не изъяли из дела, конечно.
– Я читал ее.
– Тогда вы, очевидно, знаете, что на меня наложили штраф за сопротивление полиции. И что я отказался платить его, после чего штраф отменили, а дело закрыли. Почему бы это, позвольте полюбопытствовать?
Осмундсен молча смотрел на него.
– В полицейском протоколе написано, что я был пьян. Это ложь, что подтвердили в ресторане, из которого я возвращался. Далее: в протоколе записано, что я вел себя неадекватно и даже сцепился с каким-то стариком с палочкой. Я представил справку, что из-за сломанного ребра уже три дня носил корсет. Только потому, что я мог аргументированно опровергнуть каждое слово в этом протоколе, дело закрыли.
– Да, вы сумели извлечь выгоду из промаха тех полицейских. Они посчитали все пьяным хулиганством и не записали ни имен, ни адресов свидетелей. А почему вы так возбуждены, если дело чисто?
– Но вы-то почему так безмятежны, у вас ведь ничего против меня нет.
– С какой целью вы подстриглись и сбрили бороду?
Первой мыслью Карла Ланге было сказать ему, что это не его собачье дело. Но он сдержался. И ответил:
– Потому что у меня есть воображение.
Он повернулся на каблуках и вышел вон.
Карл Ланге был дома. Ходил из угла в угол. Зазвонил телефон, он не поднял трубку. Мир не может быть устроен так. Телефон все разрывался. Могли звонить из полиции, мог быть кто угодно. Его нет дома. Он наново переживал свое поражение: раздумывал, что же надо было Осмундсену сказать. Единственной удачей можно считать последнюю фразу. Все остальное – беспомощное пораженчество.
Еще бы Осмундсену не победить, если он так вмастил ему с этим делом восьмилетней давности, да еще девочка, о чем он даже не подозревал, оказалась несовершеннолетней. Тем вечером он брел по Сант- Улавсгате и наткнулся на лежащего у стены подвала человека, он принял его за мальчика. Сыпал мокрый снег вперемешку с дождем, и он не смог пройти мимо замерзающего. Он заговорил с ним, тот не отвечал. Мимо шла молодая пара, они остановились. Он объяснил им, что у него сломано ребро, но, если они растолкают этого выпивоху, он возьмет его с собой, он живет в двух шагах отсюда. «Это девушка», – сказала женщина. «Ну, ничего страшного», – ответил он. Они растормошили ее, и она стала собираться с ним. Тут приехала полиция. Он им все рассказал и предложил не забирать ее в вытрезвитель. Но они отбрили его, да так грубо, что он рассердился и назвал их дуболомами. И началось: полицейский заломил ему руки – он завопил от боли в сломанном ребре. Его тут же затолкали в машину и отвезли в участок на Меллергате, 19.
Теперь Осмундсен использовал этот случай против него. В этом была своя логика. Мужчина средних лет пытается залучить в дом пьяную несовершеннолетнюю девчонку. Со стороны это может выглядеть и так, особенно при нынешнем раскладе. Он под подозрением. И в свете этого подозрения всякий гражданский порыв кажется антисоциальным и преступным.
Карл Ланге констатировал, что вследствие посещения Полицейского управления обвинение в изнасиловании занимало его теперь в меньшей степени, нежели фигура самого Ханса Осмундсена, вернее, того, что он собой воплощал. Он был враг. В глазах Карла Ланге он являл собой ходячий пример холодного рассудочного хамства власти. Его изложение протокола было тому блистательным свидетельством: он ни разу не соврал, но каждое слово было отвратительно тенденциозно.
Карл Ланге решил нанести ему новый визит.
Но вместо этого Осмундсен сам пришел к нему на следующий день в сопровождении того же дюжего полицейского, что и в прошлый раз. Они принесли его вещи. Он не предложил посетителям сесть, хотя они горой возвышались над ним, и ни о чем не спросил. Он сказал:
– Я как раз собирался к вам зайти.
– Да?
– Меня поражает, что вы до сих пор не показали мне пострадавшую девочку. Вернее, меня ей.
– Теперь, когда вы подстриглись и сбрили бороду?
– Такого случая ради в вашем ведомстве нашлась бы, я полагаю, накладная борода.
– Нашлась бы. Но вы еще и подстриглись.
– Это одна из моих привычек. Или вы боитесь рискнуть тем, что девочка меня не опознает?
На вопрос Осмундсен не ответил, а сказал:
– После пережитого девочка не в себе. Врач запрещает подвергать ее стрессам.
Карл Ланге помолчал, потом произнес:
– Понятно. Значит, вот почему. А почему вы сразу этого не сказали? Что вы все время играете со мной?
– Зачем все-таки вы подстриглись и сбрили бороду?
– Я вам уже объяснил.
– Из вашего ответа я ничего не понял.
– Я сделал это потому, что мне неприятно выглядеть похожим на сексуального насильника.
– Наверняка насильников без бороды больше, чем бородатых.
– Довольно откровенное замечание.
Впервые показалось, будто Осмундсен не вполне доволен собой. Что-то мелькнуло в его взгляде. Но он промолчал. А Карл Ланге сказал:
– Но вы ведь пришли не только задать мне этот вопрос?
– Мы принесли ваши вещи.
– Вдвоем?
– Вы не спросили о результатах.
– Вряд ли это было бы умно с моей стороны. Вы бы подумали, что я тревожусь из-за результатов экспертизы. Разве не так?
– Вы все просчитали. И заодно хотели продемонстрировать, что уверены в том, что мы ничего не найдем?
– И это тоже.
– Экспертиза обнаружила кое-что.
– Поздравляю.
– Мы нашли следы спермы.
Карл Ланге молчал. Ему не надо было мучительно напрягаться, чтобы осознать смысл сказанных Осмундсеном слов, он знал, что такое может быть, и чувствовал, что побагровел от стыда. И от ярости: это его личное, глубоко интимное, сюда запрещено совать нос посторонним.
– Почему вы молчите? – спросил Осмундсен.
– Я не отвечаю на скабрезности. Ничего, связанного с расследуемым делом, вы не откопали, ну так признайте свое поражение. А позволять себе такие гаденькие замечания...
– Вам слова не скажи. А я, да будет вам известно, расследую преступление, страшное преступление, самое мерзкое из всех, которыми я занимался.
Карл Ланге понимал, что взорвался некстати, но гнев застилал рассудок:
