Он прошел мимо, в спальню. Габриель сел на кровати, сердце колотилось. Все как раньше, подумал он. Я могу дерзить, могу снимать картинки со стены, но я попался в сети. Я опять чувствую себя неисправимым грешником, как тогда, в детстве.
Тогда. Окно нараспашку, тихо елозит на фоне бледного вечернего неба тюль, ни наласкаться, ни разлепиться немыслимо, одеяло упало на пол, нагота, стрекот кузнечика за окном, баюкающий шелест листьев, размеренное дыхание – ты не мерзнешь, нет, а ты, и я нет – мягкие сумерки, спокойные движения его рук: суетиться нет причин, да и слишком многое поставлено на карту, разговор полушепотом, когда звук важнее смысла, – слышишь, как шумят деревья, послушай кузнечика, надо же, такая тишина – новые чувства, новые мысли, великие слова о счастье, которые ждут не ответа, но эхо, светлые волосы на подушке, запахи, июльский вечер и она – я сейчас заплачу, я так счастлива – вдруг: стук дверей, шаги, голоса; и сразу, без перехода – ужас: что мы наделали, секундная паника, она: запри дверь, шаги по лестнице, лязганье дверной ручки, отец: Габриель, почему ты закрылся? У меня гости. Давай не будем все усложнять. Стыд, что отец не постучался, страх и чувство вины, тяжелые с первой секунды, но еще более усилившиеся, когда он, проводив ее, вернулся домой, было уже поздно, отец ждал в темной гостиной: Габриель, мне надо с тобой поговорить. Молчание. Я видел, что это была девушка, кто она? Никакого ответа. Я видел, что в комнате был погашен свет и заперта дверь, кто эта девушка? Не скажу. Я прекрасно знаю и сам, а спрашиваю тебя единственно с целью дать тебе шанс ничего от меня не скрывать, но если ты не желаешь ничего рассказывать, мне остается предполагать наихудшее, поэтому мой долг – поставить в известность о произошедшем ее отца. Если ты это сделаешь. Я это сделаю. Это подло. Думай, что говоришь, Габриель. Это подлость из подлостей.
В зеркале отражалось солнце. Он спустился по лестнице и вышел из дому, после дождя дорожка была мокрой и твердой. Он позвонил в дверь.
– Мама вышла на минутку. Чувствуй себя как дома. Тебе чай или кофе?
– Все равно. Можно я сяду на террасе?
– Конечно.
Он устроился в кресле-качалке. Она ходила из дома на террасу и обратно. Напевала что-то себе под нос. На него снизошел покой, физическое и душевное умиротворение, которое он испытывал и раньше, но крайне редко.
– Хорошо живешь!
– Ты думаешь?
– Эта терраса и сад.
– Он требует много забот, а лето слишком короткое. Ты забыл, наверно, каково здесь зимой.
Чай с лимоном, сыр и печенье, визг электропилы вдалеке.
– Если б ты знала, сколько раз я проходил мимо вашей ограды и мечтал о таком же замечательном саде.
– У вас тоже хороший.
– В нем нет ни единого места, которое бы не просматривалось из дома. Я не мог уединиться ни в саду, ни в доме, только в подвале.
– Разве у тебя не было своей комнаты?
– Была, но я не осмеливался запирать дверь. У меня не должно было быть никаких секретов от них, поэтому они входили, когда хотели, без стука. Ящики моего письменного стола тоже запирались, но спрятать ключ я не смел. Не помню, чтобы мне впрямую запрещали, это само собой разумелось. Все свое я хранил в других местах. Помню, однажды я забыл на столике у кровати свой дневник, маленький такой блокнот желтого цвета, который легко прятать. Мне было лет пятнадцать-шестнадцать, и на первой странице я написал, что это мое личное, и я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к нему. Мать не только прочла его, но и начертала карандашом поверх одной из страниц: Бог видит все.
– А из-за чего конкретно ты уехал?
– Не знаю. Уже не вспомню. Я понимаю, это звучит глупо, ведь прошло не так много времени, но я действительно не помню. Иногда я думаю, что я сбежал после того, как увидел, что отец избивает мать, но на самом деле после этого прошло много времени.
– Странно.
– Да. Я многого не помню. А про некоторые вещи я не знаю, были они или я все придумал, хотя это тоже происходило недавно. Но и то, что я помню отчетливо, мне трудно привязать ко времени: было мне тогда восемь, а может, десять или пятнадцать. Самое удивительное, что в какие-то периоды моей жизни мне из ночи в ночь снилось одно и то же, и в конце концов я стал верить, что это не сон, что так было наяву. Одно время я считал, что не получил аттестата из-за того, что не сдал письменного экзамена по- английскому, причем я не завалил его, вовсе нет, это был хороший сон, в котором я во время экзамена сидел и глядел на остальных ребят, я знал, что мне нет нужды писать тест, что он слишком легкий для меня и лучше б я пошел погулять по лесу, поэтому я встал и вышел. Как ни чудно это звучит, но долгое время, несколько месяцев, я наполовину верил, что действительно ушел с экзамена, хотя я знал правду... жаль, я не смогу объяснить...
– Я понимаю, – сказала она. И встала. – Я сейчас вернусь.
Чувство умиротворения исчезло. Я должен спросить отца, он один может сказать мне, если может и захочет.
– Мне пора.
– Так быстро?
– Я должен поговорить с отцом. Я могу тебе позвонить?
– Конечно.
Он шел быстро, чтобы решимость не остыла. Я должен сделать это, теперь или никогда, чего я боюсь, ребенком я боялся его побоев, но теперь я боюсь по старой привычке, он ничего мне не сделает, это я могу вставить ему, если захочу, он может только рассказать мне все, а правды я не боюсь.
– Габриель, это ты?
– Да.
– Уже вернулся? Хочешь кофе?
– Нет, спасибо.
Он сел за стол в маленькой гостиной. Солнце склонилось к западу и светило в северное окно, лучи упирались в портьеру.
– Я хотел спросить тебя.
– Спрашивай.
– Не чтобы ворошить старое, я спрашиваю только потому, что я, как ни странно это звучит, действительно не знаю, – почему я сбежал из дому?
– Давай не будем об этом. Забыли и забыли.
– Но я должен выяснить.
– Я пытался понять, как это могло произойти, в чем моя вина. Не думай, что я обвиняю во всем тебя одного.
– Давай не будем искать виноватых. Что ты имеешь в виду?
– Может, я слишком сильно любил тебя.
– Вот как ты на это смотришь.
– Или моя любовь была чрезмерно взыскательной.
– Ты хотел, чтоб я стал таким, как ты.
– Это обвинение?
– Я не хотел быть похожим на тебя. Если только в самом раннем детстве, не помню, но потом точно нет. Я называл тебя Авраамом.
– Авраамом?
– А себя Исааком. Сколько себя помню, я всегда боялся тебя, не только потому, что ты меня наказывал...
– Я никогда не наказывал тебя беспричинно.
– Я тоже так думал, поэтому всегда чувствовал себя виноватым и был слишком мал, чтобы отличить, где проступок, а где ощущение греховности.
