– Этот, будь спок. Я его, сучонка тощего, запомнил.
– Тощего? Не похож он на тощего, – с сомнением произнес Гиря.
– Ну, может, в больнице подкормился.
– А целый почему? На морде – ни царапины, и фонаря под глазом нет?
– Нет, так будет. – Петруха нацелился пнуть Кима башмаком, но Гиря отодвинул его в сторонку:
– Погоди. – Отступив на шаг, он снова оглядел пленника и поинтересовался: – Ты с Президентского, фраер? Тебе мы давеча карму поправили?
Ким молча ощерился. В своем обычном состоянии он еще мог смириться с руганью и побоями, но психоматрица Конана таких оскорблений не спускала. Конан Варвар уважал традиции, а в Киммерии они гласили: кровь за кровь, зуб за зуб! И потому сейчас он размышлял, с чего начать: вырвать ли Гирину печень и запихать ее Петрухе в зубы или наоборот. Мышцы его напряглись, в ушах загрохотали боевые барабаны.
– Скалится… – неодобрительно заметил Гиря. – Нахальный, падла! А что мы делаем с нахальными? Вот ты, Коблов, скажи! Что с ним делать?
Ушастый качок у двери задумался, потом присоветовал:
– Типа, пасть порвать! Или, типа, по хоботу… Короче, матку вывернуть!
– Правильно мыслишь, боец! – одобрил Гиря и повернулся к Кононову: – Ты, фраерок, согласен дожить до понедельника? Тогда колись! Три вопроса, три ответа, и отпустим. В целости и сохранности!
Ярость душила Кононова, но он, изобразив испуг, кивнул:
– Спрашивай!
– Ты кто такой?
– Литработник. – Ким поглядел на ушастого Коблова и уточнил: – Типа книжки сочиняю. Писатель, короче.
– Писатель, значит… А с Дарьей Романовной знаком?
Новый кивок.
– А с Варькой Сидоровой, ее сестрицей?
– С Тальрозе, блин, – подсказал Петруха.
– Да, с Тальрозе. Кликуха у нее, видишь, такая… Знаешь эту стервь?
– Не имею чести, – буркнул Ким.
– Ну, не имеешь, так не имеешь… А вот подскажи, писатель, где у нас нынче Дарья Романовна? Где ее носит, заразу подлую? Может, в хате твоей устроилась, в твоей постельке?
– У меня ее нет, и где ее носит, не знаю. А знал бы, не сказал.
– Хмм… – Гиря поскреб переломанный нос, поиграл бровями. – Это почему?
– Договаривались на три вопроса, а задаешь уже четвертый. Лимит исчерпан, так что не потей, дружбан, мозгами!
– Образованный мужик! Писатель! Считать научился, однако не врубается в ситуацию. – произнес Петруха, придвинувшись поближе к Кононову.
– Ну так разъясни ему, – распорядился Гиря. Петруха лениво шевельнул ногой, прицелившись в пах, но реакция Кима была быстрее: схватив бритоголового за лодыжку, он резко дернул, чувствуя, как проминаются под пальцами мышцы и кость выходит из сустава. Вскрикнув, его противник повалился на спину, а Ким вскочил, врезал ему носком по ребрам и, согнувши плечи и выпятив челюсть, вызывающе уставился на Гирю. Тот взирал на Кононова в безмерном удивлении.
– Что стоишь, питекантроп? – рявкнул Ким. – Давай, подходи! Посмотрим, чей шворц длиннее!
Петруха, матерясь и подвывая, начал подниматься на ноги. Ушастый, стороживший у дверей, промолвил:
– Помочь, бригадир? Типа, врезать по чавке?
– Стой, где стоишь, Коблов, – хриплым шепотом распорядился Гиря. – Стой, где стоишь! Щас я эту гниду успокою… так успокою писателя, что жеваной бумагой будет харкать… Спидоносец чахоточный!
– Чахоточный? – спросил Ким, выпрямляясь во весь рост. – Чахоточный, значит! – Он прыгнул, схватил Гирю под мышки и саданул о бетонную стену. – Ты, Нергалья блевотина! Ослиный помет! Свиная задница! Я тебе покажу чахоточного!
Его кулаки работали, как два кузнечных молота: левой в живот, правой в челюсть, левой в скулу, правой по почкам. Под шквалом ударов Гиря покачнулся, выплюнул выбитый зуб и начал сползать по стенке. Ким обхватил его шею левой рукой, сцепил пальцы в замок и надавил, с наслаждением глядя, как бьется и хрипит бритоголовый и как закатываются его глаза. Петруха рванулся на помощь приятелю, но получил ногой под дых и снова рухнул на пол.
– Печень!.. – ревел Ким, выворачивая Гире шею. Вырву печень! Вырву и крысам скормлю! Или шакалам! А труп обмажу собачьим дерьмом и закопаю на свалке! Клянусь бородою Крома!
Он так врубился в образ, что еле расслышал панические вопли Трикси: “Хватит! Остановись! Ты же его задушишь, а это неэтично!” Но все же голос пришельца дошел до его сознания, заставив умолкнуть и разжать пальцы. Петруха, скорчившись, валялся на полу. Гиря хрипел, сучил ногами и, судя по лиловой роже, мог оказаться в любую секунду на Серых Равнинах. Кононов мрачно ухмыльнулся и произнес уже потише:
– Ну, успокоил писателя? Хочешь, бумажки одолжу? А то харкать нечем будет.
Он повернулся и обнаружил, что ушастый качок застыл в дверях и смотрит на него с беспредельным ужасом. Взгляд Кима словно пробудил его от сна – Коблов внезапно вздрогнул и попятился, схватившись за дверной косяк. Кажется, ноги его не держали.
– Врешь, ушастый, не уйдешь! – зарычал Ким, выламывая из стены батарею. Жалобно пискнул бетон, расставаясь со стальными стержнями, труба со скрежетом вывернулась из втулки, посыпались ржавчина и лохмотья сгнившей пакли. Кононов поднял чугунную гармонь, слегка удивившись ее весу (а весила она не больше спички), прицелился и швырнул в Коблова. Качка вынесло наружу; он заорал, и эти крики смешались с непонятным грохотом – там, в коридоре, что-то падало, рушилось, шелестело.
Обозрев поле битвы и тела поверженных, Ким удовлетворенно кивнул, выдрал из потолка трубу и направился прочь из камеры. Она открывалась в проход, заваленный старыми ящиками, под грудой которых ворочался и стонал Коблов. Расшвыривая тару, Кононов миновал несколько ниш и ответвлений подвального лабиринта, добрался до узкой лесенки, взошел на нее и очутился перед закрытой дверью. Впрочем, сопротивлялась она недолго и безуспешно – Ким вышиб ее одним ударом увесистой трубы.
За дверью был небольшой и темный коридорчик, а дальше – нечто вроде склада, просторное помещение, заставленное картонными коробками, упаковками из разноцветного пластика и стеллажами, в коих громоздились бутылки, бочонки и жестяные банки. Отнюдь не пустые – кажется, тут было все, что разливают и пьют, от фанты до пива “Гиннес” и коньяка “Наполеон”. Среди этого изобилия сновало восемь или десять мужиков, тащивших коробки и упаковки к распахнутым воротам, а за воротами просматривался двор, угол жилого дома, “жигуль”-“семерка” и три микроавтобуса, прибывших, видимо, за товаром. Слева, рядом с коридорчиком, шла высокая деревянная стойка, изогнутая буквой “П”, и там, у стола, на топчане и табуретах, сидели трое: один горбоносый, с лицом кавказской национальности, и пара типов, которых Ким признал.
Рыбаки! Те, что его отловили и угостили снотворным!
Он стиснул полутораметровую трубу, намереваясь врезать по стойке, но шепот Трикси его остановил:
“Не торопись, послушай, что они говорят. Нам необходима информация”.
“Какая информация! – беззвучно отозвался Ким. – Не говорят они, отродья Сета, а пиво пьют!”
Сзади, из подвального этажа, донеслись глухие стоны – то ли Петруха маялся с лодыжкой, то ли Коблов ощупывал ребра после свидания с батареей.
– Бэседуют! – значительно молвил горбоносый, разливая пиво.
– Не повезло мужику! Гиря сегодня злой, – заметил один из собутыльников, кажется, водитель “жигуля”. – Говорят, вздрючка ему случилась от хозяина. За Дашку.
Тип с кавказским лицом расплылся в улыбке.
– Вай, красивая баба! Рыжая, свэжая, халеная… Чего бэжала? Ходила ведь у Палыча в брульянтах и шэлках! Такой мужик! Такие дэнги!
