толкотни.
— Этот рычаг зачем? — Он показал на рукоятку справа от руля.
— Скорость менять, хозяин.
— А два других?
— Запуск мотора и тормоз. Ручной…
— Педали? Там, внизу?
— Газ и тормоз. Ножной. Да что ты, хозяин? Обычной тачки не видел?
— Такой рухляди — нет, — отозвался Саймон, поправил лямку мешка и потащил Кобелино к воротам. Рядом с ними появилась новая вывеска: двое бойцов, бровастый брюнет и звероподобный блондин, ломали друг другу кости, сцепившись в смертельной схватке. Брюнет, должно быть, одолевал, что подтверждала надпись: «Железный кулак», гроза Пустоши, против непобедимого чемпиона Эмилио Косого Мамонта. Ставки один к десяти'.
— Глянь, брат Рикардо! — Пашка остановился, разинув рот. — Глянь, как тебя размалевали, гниды! Глазки тараканьи, лобешника вовсе нет, зато челюсть-то, челюсть! Кувалда, а не челюсть! Такой, вражье семя, только жеребцов ковать! Косых!
Пашку толкнули в спину, он огрызнулся, заехал кому-то локтем по ребрам, и в следующий миг тола внесла их под арку ворот.
— Нам, я думаю, туда, хозяин! — Кобелино уверенно нырнул в боковую дверцу, попетлял какими- то переходами и коридорами и вывел Саймона с Пашкой прямиком к арене и к восьмерке полуголых молодцов, сидевших на низкой скамье. Клеймо их профессии отпечаталось на каждом: кто щеголял раздавленными ушами, кто — сломанной переносицей, а у крайнего слева темнела повязка на глазу. Толстяк Обозный с тремя помощниками суетился около бойцов, давая ценные указания; амфитеатр был переполнен, чистая публика в первых рядах трясла кошелями, монеты сыпались серебристым дождем, а на галерке орали, свистели, хохотали и, судя по выражению бородатых рож, жаждали крови и зрелищ.
«Крысы, несчастные крысы в мышеловке», — думал Саймон, переводя взгляд со зрителей на засыпанную песком арену. Сейчас она казалась ему землей войны, а путь, проделанный к ней от стен семибратовской церквушки, — извилистым оврагом; и, как полагается, были в том овраге крутые повороты и неожиданные встречи. Временами приятные, решил он с усмешкой, представив лицо Марии и блеск изумрудной змеиной чешуи. Но овраг кончался, попетляв во времени и пространстве, и за последней его извилиной Саймона поджидали автомобиль, выжженное солнцем плоскогорье Серра-Жерал и белокаменный город Рио.
— Хрр… — раздалось за спиной, и он, сбросив с плеч дорожный мешок, обернулся. Толстяк Рафаэль, вытирая потную шею, с подозрением разглядывал Кобелино.
— Этого я видел. — Волосатая лапа протянулась в сторону Пашки. — А этот кто ж такой, Кулак? Больно уж рожа смазливая и знакомая, хрр…
— Мои поделыцики и компаньоны, — буркнул Саймон и кивнул на скамью: — Ты, паханито, лучше туда взгляни, на отморозков своих. Где тут Косой? Кривого вижу, — он показал на бойца с выбитым глазом, — а Косого — нет. Выходит, тачку могу забирать без боя?
— Заберешь, если будет на чем до колес доползти, — огрызнулся толстяк. — Хрр… Сперва с этими будешь биться — вон, с левого краю сидят, Васька Крюк, Копчик и Семка Клюква… хрр… все — кретины и коблы, и все — на 'к', не исключая вас с Косым. Любишь эту букву, гуртовщик?
— Предпочитаю 'п', — сказал Саймон, обмениваясь с соперниками неприязненными взглядами. — 'П' — отличная буква, на нее так много хороших слов. Пытать, повесить, прирезать, переломать… Хрр!
— Да ты, хрр, парень не промах! — восхитился Обозный. — Ну, значит, так: Косой возьмет тех, что справа — Шланга, Тормоза, Фитиля и Витька Дантиста, а ты поработаешь над другой половиной скамейки. Напоминаю: Крюк, Копчик, Клюква, Кадык.
— Э, жирный, — вмешался Пашка, — насчет Кадыка уговору не было!
— Где трое, там и четверо. Народец надо веселить, — важно произнес Обозный и подтолкнул Саймона к арене. — Давай, Кулак, трудись, старайся! Хрр… Тачка дорогого стоит!
Васька Крюк оказался тем самым одноглазым бойцом, сидевшим на скамейке слева. Невысокий, приземистый, широкоплечий, он неплохо работал руками, был напорист и довольно подвижен; выбитый глаз никак не сказывался на его энергии и энтузиазме. Саймон, не желая рисковать, ушел в глухую оборону, неторопливо перемещаясь по арене; он не имел понятия, как тут положено биться, чем веселить местный народец, какие приемы разрешены, а что считается запретным. Как оказалось, запретов просто нет и схватка ведется без всяких правил, что и было продемонстрировано Крюком: он бил локтями, кулаками и ногами, лягался и плевался, пылил песком, стараясь попасть в глаза, и все норовил провернуть коронный трюк — заехать сопернику пониже пупа, повыше колена. Со скамей амфитеатра подавали рекомендации и советы, и были они по большей части трехэтажными, ласкавшими сердце Саймона; точно так выражался дядюшка Федор, их смоленский сосед, промахнувшись багром по шестилапому кайману.
Вскоре Саймону пришлось оставить детские воспоминания: зрителям, кажется, чудилось, что Крюк забивает его насмерть, и на арену, под улюлюканье и свист, обрушились тухлые яйца и переспевшие помидоры. Саймон не отличался брезгливостью, однако целили явно в него, а это было нарушением правил — даже в таком поединке, где правил не существовало вообще. Кроме самого главного: публика смотрит и не распускает рук.
Продолжая обороняться, он подвел кривого к скамьям, где проявляли максимальную активность по части гнилых помидоров, и нанес удар — первый и единственный в этой схватке. Крюк с раскрытым ртом взлетел в воздух, перевернулся и рухнул на обидчиков Саймона — задом в корзину с метательными снарядами, а головой — в промежность ее владельцу. Раздался пронзительный вопль, корзина треснула, брызнул кровавый помидорный сок, а Саймон, отступив в середину круга, раскланялся на четыре стороны. Ошеломленные зрители молчали, и паханито Обозный распорядился этой паузой по-своему: неторопливо переваливаясь, сошел вниз, хлопнул победителя по спине, растянул губы в жабьей улыбке, пожал плечами и провозгласил:
— Хрр… «Железный кулак»!
Похоже, эта лаконичная характеристика понравилась галерке — там зорали: «Кулак!.. Кулак!..» — и засвистели, но на сей раз вполне одобрительно. Внизу реакция была не такой бурной; там ставили на чемпиона, и легкость, с которой его будущий противник разделался с Крюком, наводила на грустные размышления.
Покинув арену, Саймон направился к своим компаньонам и поделыцикам, разминувшись по дороге с тощим жилистым верзилой. Очевидно, то был Шланг — первый из бойцов, которому полагалось испытать на собственных ребрах тяжесть чемпионского кулака. С сосредоточенным видом Шланг потирал расплющенные уши и хищно, скалился — приводил себя в боевую форму.
За спиной Саймона внезапно грохнули литавры, он глянул через плечо и присвистнул. Из бокового прохода, между шеренг вскочивших и потрясавших кулаками зрителей, на арену спускался чемпион — почти такой же, как на плакате, черноволосый, густобровый, мускулистый, с глазами, сведенными к переносице. Плакат, однако, не давал представления об истинных габаритах Косого, а были они весьма внушительны: боец смоленских весил раза в полтора больше Саймона и ростом превосходил его на две ладони. Обнаженный торс великана казался угловатым и бугристым; мышцы наслаивались на мышцы, свивались в тугие жгуты, будто распирая кожу, и на фоне этого плотского изобилия голова с коротко остриженными волосами выглядела непропорционально маленькой.
— Здоров, козел! — вполголоса пробормотал Пашка. — Покруче любого из огибаловских будет.
Он покосился на Саймона, но тот лишь шевельнул бровью. Рост, вес и телесная мощь не имели решающего значения в поединке, так как любой противник, могучий или слабосильный, трус или храбрец, карлик или гигант, был слеплен, в общем-то, одинаково, из плоти, крови и костей — а значит, в принципе уязвим. Как говорил Чочинга, долгое время крепчает воин, но сломать ему шею можно одним ударом. Это Поучение Наставника подтверждали весь человеческий опыт и все мудрецы Земли, полагавшие, что разрушение — гораздо более легкий и простой процесс, чем созидание. У людей — не у тайят, обладавших собственным взглядом на подобные вещи, — созидание обычно ассоциировалось с жизнью и прогрессом, а разрушение, наоборот, с регрессом и смертью, то есть с чем-то негативным, отрицательным и заведомо неприятным. Однако временами эти две процедуры было невозможно разделить, так как разрушающий
