Я был того же мнения, и меня искренне огорчило, что наши соседи считают мою дочь подходящей спутницей для молоденькой девушки. Луиза продолжала:
— Сначала Одилия чувствовала себя не очень уверенно, она там никого не знала, но под конец разошлась. Мы протанцевали всю ночь. Только что вернулись. Я буквально с ног валюсь от усталости.
— Черт возьми! — воскликнул вдруг Бруно. — Ты переходишь всякие границы!
В комнате удивленно замолчали, потом последовало несколько гневных, брошенных сквозь зубы слов, которые я не смог разобрать. Но я. понимал, я даже слишком хорошо понимал. Одно дело — отпускать грехи сестре, другое — страдать самому по ее милости. Заключительные слова этой тирады долетели до меня:
— …Скажи ей, что там ей не место.
— Блестящая мысль! — произнесла Луиза громко, не боясь, что ее могут услышать. — Это после того, как я сама ее пригласила. Представляю, как я при этом должна выглядеть! Растолкуй это ей сам. Она говорит, что часто встречает тебя в автобусе.
— Оставь хотя бы ее в покое, — сказал Бруно глухо.
— Конечно, дорогой, раз ты решил заняться ею.
Зазвенел смех, словно трели малиновки.
— Ты ничего не понимаешь! — взревел Бруно, позабыв осторожность.
— Действительно, ничего не понимаю, — ответила Луиза. — Мне нужна точная картина, у меня нет воображения.
Я быстро вернулся в свою комнату, услышав стук каблучков моей дочери. Притаившись за полузакрытой дверью, я видел, как она прошла мимо, засунув мизинец в ухо с удрученным видом, будто только что узнала, что у ее брата тяжелое сердечное заболевание.
Посмотрели бы вы, как мосье Астен шагал битых два часа по комнате в домашних туфлях! Из угла в угол, от одной стенки к другой, от портрета своей уважаемой матери до портрета своей жены, они смотрели друг на друга и обе вместе смотрели на него тем пристальным взглядом, которым всегда смотрят на вас с портретов и который неотступно следует за вами, куда бы вы ни пошли. При всей своей уравновешенности он разжигал себя все больше и больше.
Итак, этот простофиля встречается с ней, с девушкой своей мечты. Значит, эта нелепая история до сих пор не кончилась. Он мог хорохориться, изощряться в парадоксах, отпускать чужие грехи, но сам он был куда более виноват, он совершал гораздо большую глупость: ради какой-то вздорной девчонки корчил из себя несчастного Ромео, он выдумал себе романтическую историю со всеми ее атрибутами, озером и луной, от которой стошнило бы даже пансионерку. Не мог он, что ли, поступить как все люди, если его так уж одолевали желания? Разве не мог он без особых затруднений урегулировать этот вопрос с той или иной неустойчивой особью слабой половины человеческого рода? Я бы предпочел даже такое — это по крайней мере было бы не так опасно, не повлекло бы за собой никаких неприятных последствий, поскольку в нашем хорошо устроенном мире рискует только женщина. Так нет же, мне, как всегда, повезло — только со мной и могло случиться это, только в моем доме мог появиться в середине двадцатого века, когда все эти юнцы строят из себя законченных скептиков, такой чувствительный дуралей!
Я повторял себе: подожди, посмотри, что будет, успокойся. Я готов был ждать, я готов был смотреть, но, как бык во время корриды, видел лишь раздражавший меня красный цвет, а уж о спокойствии… Меня позвали:
— Ты будешь завтракать?
Это был голос Бруно. Болван, он еще думает, что я хочу есть, и, наверное, сейчас суетится, процеживает для меня через ситечко кофе с молоком, ведь я терпеть не могу пенок. Ему едва исполнилось восемнадцать, а он уже спешит отойти от меня, но ведь и так столько лет его жизни прошло мимо меня, ведь я принял его сердцем, когда ему было уже тринадцать… Он забыл, что у него есть отец. Разве не расстался я ради него с Мари, перечеркнул не пустое ребяческое увлечение, а старую добрую дружбу? Такая жертва заслуживала хоть какого-то вознаграждения, он должен был оставить ее в покое, и пусть она себе обучается домоводству, эта девица, имя которой он не произносит и которая, к сожалению, кажется, не собирается последовать примеру своей святой покровительницы, монашенки, дочери Адальрика, герцога Эльзасского, чей день отмечается тринадцатого декабря.
— Ну, ты идешь? — прокричали снизу.
Я не ответил. Я шагал по комнате уже медленнее. Потом, обессиленный, сел на кровать. Молчание Бруно было само по себе признанием — мы не любим говорить о своих слабостях. Но его молчание, если учесть, чем была для него эта девушка, следовало бы назвать скрытностью, а скрытность была недопустима. Она говорила о существовании другого Бруно, Бруно, имеющего свои тайны, живущего своей особой жизнью, неведомой мне, укрывшегося в своем недоверии. Ну что ж, раз он этого хочет, пусть будет так! Будем играть в молчанку. Я тоже в свое время пробовал отмолчаться, но из этой попытки ничего не вышло, зато меня научили, как брать людей измором и с язвительной улыбкой ждать, когда все само перегорит. Родительский гнев мог бы толкнуть мальчишку на какую-нибудь глупость. Поступим умнее. Одна из немногих ободряющих закономерностей жизни: если вы запасетесь терпением, люди, которых вы хотели бы устранить со своего пути, сами рано или поздно уйдут с него. Следует положиться на то, что они сами совершат непоправимые ошибки: сколько порядочных семейств избавилось таким образом от всякого рода проходимок и вертихвосток. Одилия, конечно, не Луиза, но может стать ею: она на верном пути. К тому же в свои восемнадцать лет она взрослее Бруно, своего одногодка. Однажды с чисто женской проницательностью она уже сделала свой выбор, пусть очень несмело, но все-таки сделала его, отдав предпочтение не преданному, а блестящему. Глупость Бруно может, конечно, вывести из себя, но еще рано терять голову. Я поднялся, завязал халат. В эту минуту в дверь постучали.
— Ты не заболел? — спросил Бруно из коридора. — Нет, заходи. Немного болит голова…
Мне захотелось посмотреть, какой у него вид.
— Тебе же говорили, что надо следить за печенью, — продолжал Бруно, открыв дверь.
Он подставил мне выбритую щеку. Я прикоснулся к ней губами. Он показался мне серьезным. Идиотски серьезным. Я мысленно обрушил на него целую литанию ругательств: дубина, осел, болван, остолоп, недотепа, простофиля, бестолочь, дурак! Дела его шли неважно, тем лучше для него! С кислым видом я спустился вниз.
— Луиза только что легла, — сказала Лора, сделав знак глазами.
— Невинность изменила свои часы, — ответил мосье Астен.
Я высвободил штанину из зубов Кашу, щенка, заменившего нам умершую от старости Джепи, который вот уже месяц своими проворными лапами пачкал все наши ковры. На столе лежала приготовленная, видимо, на закуску колбаса, напоминавшая гири старинных часов. Машинально я схватил ее и острым ножом с ожесточением разрезал по крайней мере на двадцать пять кусков.
ГЛАВА XXI
На молчание может откликнуться эхом только молчание. Лора никогда не отличалась болтливостью. Мишель у нас не появлялся. Мамуля не выходила из дому.
Если принять во внимание, что Луиза всегда разговаривала так, словно пускала мыльные пузыри, что Бруно твердо решил молчать, а я, старый специалист рассуждать in petto[10], последовал его примеру, — можно представить себе, какие оживленные разговоры велись в нашем доме, где самым красноречивым был Кашу; он еще, правда, всего лишь учился лаять, но вкладывал в это всю страсть и выразительность, на какую способна захудалая собачонка, у которой только и есть что нос да хвост.
Прошел месяц, другой, не принеся ничего нового; все продолжалось в том же духе: Мишель по- прежнему был для нас залетной птицей, и это понятно — ведь на его визитной карточке инженера неминуемо должна была появиться магическая формула: «выпускник Политехнической школы». Луиза щеголяла в своих шелках, которые так хорошо гармонируют с чистой шерстью (в настоящее время эту шерсть все чаще представлял мосье Варанж — тридцати четырех лет, в модном темно-сером костюме,
