Я по-прежнему был не в состоянии разобрать.
— Почему монахи? — спросил я. Он пожал плечами:
— Это они делают «Кану 20-20».
Я вздрогнул и глотнул кофе.
— Я пролил немного в подсобке. Прошу прощения. Я вытру.
— Отвратное пойло, — сказал Слаттери. — Здесь им торговать нельзя. Я отдаю его пропойцам. Зато там чудесные места, добрейшей души создания, да и причина, черт возьми, уважительная, не правда ли?
— О чем это вы? — спросил я. — Об овцах или о монахах?
Туман в глазах, этом древнем зеркале души, рассеялся уже настолько, что я сумел наконец разглядеть изображение на календаре. На заднем плане, на покрытом зеленью холме над монахами в винограднике, возвышались кирпичное здание и церковь.
— А места там, похоже, и вправду чудесные.
— Я был там после смерти жены, — сказал Слаттери. — У них есть комната для гостей — без особых изысков, одна только койка. Отродясь так спокойно не отдыхал. Вам, наверно, там понравится. Правда, судя по всему, винодельня для вас сейчас — не самое подходящее место.
— Слаттери, — сказал я, — даже если это пойло будут подавать в Центре Бетти Форд, его и то никто пить не станет.
Слаттери улыбнулся, а я выпил еще один глоток кофе.
— Ну что ж, — сказал он, — возможно, вам и стоит поехать в Кану.
— А далеко это от Уолл-стрит?
— Миль двести, — сказал Слаттери. — Если попадете в Канаду, значит, проехали.
В Канаду я не попал. А неделька в Кане, в монастырском доме для гостей, растянулась на два года. Отдых от профессиональной деятельности превратился в профессию, в призвание свыше.
Когда я пел в то сентябрьское утро вместе с остальными монахами, приятно и покойно было чувствовать себя таким далеким от материального мира со всеми его приобретениями и утратами, со столь редким достижением согласия между людьми.
Когда я уже собрался было, как обычно, пойти проверить, не побило ли за ночь морозом виноградную лозу, Аббат сделал внеочередное объявление.
— Прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, — произнес он нараспев, — все соберитесь в калефактории[0]. Я должен вам кое-что сообщить.
Мы расселись вокруг раскладных ломберных столов, сдвинутых вместе так, чтобы с виду они напоминали великолепный флорентийский стол пятнадцатого века — тот, что мы продали, когда пришла пора ремонтировать крышу.
Брат Боб, сидевший рядом со мной, прошептал:
— Очередное сообщение. Что еще тут осталось продать? Нас?
Перед нами стоял Аббат, воплощение крайней усталости. Человек лет пятидесяти пяти с богатырской грудью, как правило, он говорил густым баритоном и был весьма энергичен, что придавало нам бодрости в течение долгих зим. Наверняка благодаря именно этому качеству он и стал когда-то капитаном футбольной команды «Крест Господень». Однако этим утром, в предрассветном сумраке, жизнерадостное обычно лицо казалось перекошенным и осунувшимся. Явно давало себя знать переутомление, вызванное попытками отделаться от кредиторов и наблюдением за тем, как монастырь буквально разваливается на части. В последнее время он вел себя странно. Некоторые из старших монахов шушукались, утверждая, что он частенько невнятно, непристойно ругается по-латыни. В глазах его появилось то, чего я никогда раньше не видел: безумное выражение.
— Братья, — сказал он, обращаясь к нам, — я начну с хорошей новости. Не может быть почти никаких сомнений в том, что мы живем в строгом соответствии с данным нами обетом нищеты. — Он показал нам пригоршню купюр. — У нас триста четыре доллара. На нашем счете в банке пусто. Наш кредит исчерпан. Не осталось ничего ценного на продажу. — Он вздохнул. — Разве что торговцы антиквариатом проявят вдруг интерес к нашему старинному линолеумному полу. У нас остался один исправный автомобиль, и бак заполнен бензином только на четверть. Нет ни малейшей надежды на то, что нам удастся завлечь в гости отшельников, пока мы не сделаем что-нибудь с водопроводом и — я далек от того, чтобы в чем-то винить брата Тома, — нашим питанием.
В течение последних четырех месяцев мы оставались в живых лишь благодаря льготным продуктовым талонам да коробкам с консервами — свеклой и зеленой кукурузой с бобами, — которые, как сообщил нам даритель, выпали из кузовов каких-то полугрузовых автомобилей на границе штата.
— Я вновь обратился с прошением в Ватикан, к главам нашего ордена.
Наш монастырь был последним оплотом некогда процветавшего ордена святого Тадеуша. Основатель наш, пылкий духом кающийся грешник, живший в двенадцатом веке и в конце концов преданный мученической смерти по приказу султана Омара Великодушного, передал орден в непосредственное подчинение Папы Римского. Однако после прискорбного случая десятилетней давности наши отношения со Святым Престолом стали натянутыми. Монахи, по традиции, послали Папе первый ящик молодого вина. Его святейшество выпил бокал за обедом и вскоре после этого занемог. И хотя неопровержимых доказательств того, что его сильное недомогание было вызвано именно нашим вином, так и не нашлось, химический анализ выявил ряд «посторонних примесей».
— Ватикан вновь не выразил желания оказывать финансовую помощь, — сказал Аббат. — Мое предупреждение о том, что нам, вероятно, придется закрыть винодельню, было встречено без всякой тревоги. Впрочем, откровенно говоря, едва ли их можно винить.
Аббат говорил так, словно ему было очень трудно сдерживать свои чувства.
— Наше винодельческое оборудование безнадежно устарело. Из-за проблем с контролем качества от марки «Кана» отказались уже все оптовые фирмы по сбыту вина, кроме той, которой владеет дядюшка брата Теодора. Да и его рвение и преданность теперь под вопросом. Дядюшка Лео позвонил мне вчера, после того, как попробовал «Кана нуво». Он человек деликатный. У меня сложилось впечатление, что его доброжелательность подвергается серьезному испытанию.
— Что он сказал? — спросил брат Тео.
— Он довольно подробно описал те трудности, с которыми столкнулся, пытаясь выпить глоток. У него нет желания бросать нас в беде, однако он сказал, что в Америке, даже в самых неблагополучных районах, да и вообще в промышленно развитых странах, вряд ли найдется хоть один винный магазин, который мог бы купить у него «Кану», какой бы низкой ни была цена. Он спросил, не рассматривали ли мы когда-нибудь возможность реализации этого вина в качестве промышленного растворителя. Я заверил его в том, что он, должно быть, получил недоброкачественную партию. Как бы там ни было, на будущей неделе он приезжает дегустировать вино нового урожая, и я думаю, что злоупотреблять его доверием больше нельзя. Господь не требует, чтобы мы превращали воду в вино, но нам следует научиться делать вино из винограда. Если не сумеем, лучше найти себе другое занятие, потому что, когда кончатся эти триста четыре доллара, Кане тоже придет конец.
Воцарилась глубокая тишина, даже более глубокая, чем та, что обычно царит в монастыре. Заговорил брат Алджернон:
— То есть придется закрыть монастырь?
— Согласно уставу ордена святого Тадеуша, мы должны быть экономически самостоятельными. Вряд ли святой Тад обрадовался бы, узнав, что мы живем на льготные продуктовые талоны. На носу зима. Я еще не оплатил прошлогодний счет за горючее и смазочные материалы. Если у вас нет никаких соображений по поводу альтернативных источников тепла, нам грозит зима без отопления — перспектива не из приятных, если учесть, что при здешнем климате температура, как правило, падает до десяти градусов ниже нуля. Обета невменяемости никто из нас не давал. Как и обета гипотермии.
Я попытался развеять мрачное настроение:
— Возможно, мы могли бы топить печь вином.
Моя попытка бездумно пошутить была встречена молчанием. Некоторые братья неодобрительно посмотрели на меня.
