Входя, снимали шапки, крестились. Не переняли еще поганый обычай татарский, что владимирские бояре, — в гридне шапок не снимать. Степенно кланялись, уважая друг друга. Рассаживались чинно, оставляя привычные места запоздавшим, и не по чинам, не по богатству, а почитая ум и седины. Иные подходили под благословение священника. Разговор шел неспешный — о торге, о ценах нынешних, о дикой вире, что наложил Ярослав на купцов.
Быть бы тому раньше, входя в гридню, громко возгласил бы Олекса: «Слыхали, дружья-товарищи, что с нами делают! Что Клуксовичева чадь творит?»
Теперь же он молча, боком, пряча лицо, пробрался на свое место, стыдясь несказанных слов и самого себя. И — диво! — словно бы и прежний Олекса вошел в гридню, словно бы и сказал заветные слова, — подвинулись, отозвались участливо:
— Слыхали, Олекса Творимирич! Не тебя одного пограбили, всех поряду.
— Чего ж… Князю куны нужны, полки снаряжать… — пробормотал Олекса, опуская голову.
— Чего ж с тверичей не берет?
— Посаднику надо бить челом, он наш!
Олекса уже надеялся, что в общем шуме его позабыли. Но тут Жидислав, прознавший от Максима про злосчастную проделку с железом, весело ткнул Олексу в бок:
— Что ж ты его, Клуксовича, как даве татя, не нанял возы стеречь?
Было лет пять тому с Олексой такое дело в смоленском пути. Возвращаясь, уже за Ловатью, обоз Олексы повстречал разбойников. Ватага была невелика, а обоз порядочный, и повозники свои, новгородцы, не робкий народ. Переглянулся Олекса с Радьком, тот ненароком потянул рогатину с воза. Повольный атаман заметил.
— Ты цего? Видать, ножа не нюхал?! А ну, положь, говорю!
Медведем было пошел на Радька и — ткнулся в глаза купцу. Олекса твердо стал впереди. Горячая кровь прилила к голове: «Лембой note 25 тебе платить! С мертвого возьмешь, коли так. Юрьев брал, а татя струшу!» Ступил тать, Олекса не стронулся с места, только весь напрягся, выгнулся, словно рысь.
— Уйди! — приказал тать охриплым голосом и смолк, задышал, приподняв дубину… Да почуял, видно, что нашла коса на камень, и, когда Олекса потянул было из ножен короткий меч, примериваясь, как рубанет вкось, как кинется потом в сечу вдоль возов, тать — тоже был умен и знал, что к чему,
— вдруг отступил и расхохотался натужно: — А ты не робок, купечь! Давай мировую, што ль, сколько дашь отступного?
— Отступного? — прищурился Олекса и разом, как умел, сообразил дело:
— Тут не дам ни векши, а до Порхова дорога вместе и без обмана — шесть бел. Мне под каждым кустом платить не след!
— Проводи-и-ить, значит? Умен, купечь! Десять!
— Шесть! — смелея, отрезал Олекса. — Шесть и кормлю всех в Порхове.
— Выдашь?
— Уговор дороже золота. Я еще никого не обманул! — Олекса приосанился: — Ты сам-то за своих ответишь?
— Поговорить надо.
Тати отошли от возов, спорили, совещались. Наконец атаман выступил опять вперед:
— По рукам, купечь! Слово даешь!
— Слово — железо.
Ударили по рукам.
Тать не подвел. Олекса тоже поступил честно. Под Порховом накормил всю голодную драную братию, выдал плату, распростились. Но с тех пор в обчестве нет-нет и подшучивали над ним: «Олекса татя нанял в провожатые», «А Олекса! Это тот, что татя повозником нанял?» И кому другому, бывало, нет-нет да и тоже скажут: «А ты тово, как Олекса, что татя в повозники взял!»
Через силу отшутился Олекса от Жидислава, покраснел несколько. Да! Такое бы дело — встретить Ратибора один на один! Потупился на своем месте, замолк, стал слушать, что говорят другие.
— Вот какое дело, купцы, железо дорого…
— Уж не к войне ли?
— Умен Творимирич, что скрыл возы! — шепнул Жидислав Максиму Гюрятичу. — Ох, умен!
— Слыхали, князь Ярослав ладит Юрья на Колывань?
— При Олександре мы и Юрьев брали!
— Ой ли, купцы! Слух есть, на Литву собирают рать!
— Брось, на Литву! Литва нам сейчас не помеха!
— Конечно, разгромить Колывань, да и Раковор в придачу… Тогда тебе, Олекса, на свейском железе не разжиться! По пяти-шести ветхими кунами завозят!
— Я же и завожу! — поднял голову невольно задетый за живое Олекса. — Чего по пяти — по три с половиной стану отдавать! (Колывань еще не взята, скажи хоть и по две куны, поверят! Ох, и покажет же он тогда немцам!) Свои ладьи до Стокгольма пущу!
Сказал и зажмурился аж; так вдруг представились ярко: с в о и черны корабли под белыми парусами по синему морю… Носы вырезные, стяги червленые на кораблях… Эх! Помотал головой, отгоняя видение.
— Михаил Федорович обещался ле?
— Прошали, сказал: буду. Кондрат тоже будет.
— Верно, что поход?
— Поход-то верно, а куда, то еще и Кондрат скажет ли!
— У тебя, Олекса, Кондрат на пиру гостил?
— У меня.
— Вот и у Марка Вышатича был на пиру и у Фомы Захарьича.
— Э, братцы, у тех, кто воском торг ведет, поди, у всех перебывал! Вощаной торг — всему голова!
— А уж и без нас не стоять Нову-городу! То справедливо ли: торговый суд, городской — и всё у Ивана на Опоках?
— Досягни! Примут. Пятьдесят гривен серебра внесешь вкладного?
— Мне не то обидно, что Иваньское братство напереди, а только уж всё ведь забрали! И мытное с новоторжцев, смолян, полочан, низовцев одни они берут! Где пристань ихняя, и тут со всех пошлина! У них на братчине, гляди, сам владыка Далмат в соборе служит, дак мало того и юрьевский и антониевский архимандриты на второй-то день! И тысяцкий опеть же в их братстве…
— Дак они и в казну городскую немало дают!
— Неча бога гневить, купцы, ладейное с гостя заморского мы берем! Да и вразнос от немца торговля вся через нас идет, да по волостям немецким товаром тоже мы сами торгуем! В иных землях не так!
— Ганза, она всюду Ганза!
— Не скажи! Тамо они сами и вразнос и по дворам торг ведут.
— Дак зато по морю далее Котлинга нашим от Ганзы ходу нет…
— Тише, купцы! Все собралися? Фома Захарьич речь молвить хочет!
Шум стихал. Фома Захарьич, степенно, оглаживая каштановую бороду, поднялся с лавки:
— Дружья-товарищи! Как рядили, торговый суд наново выбирать, что не все бывали довольны, дак много баять о том теперича без надобности, ать приступим!
— Поговорить надоть! — выкрикнул высоким, визгливым голосом из дальнего угла Еска Иванкович, приятель Касарика самый злой сутяжник и спорщик во всем братстве. — Ты Захарьич, того! Ты нас не обижай! Баять не о чем, и концей нет, знаю! Все знают! Всем вам Касарик не угодил!
Еска брызгал слюной, седая бородка стояла торчком и прыгала при каждом слове, маленькие острые глазки впивались в сотоварищей. Крючковатым, сухим перстом он, как копьем, тыкал издали то в одного, то в другого из гридничан, и те невольно ежились, отстраняясь.
«Сам или от Ратибора? — думал Олекса. — Должно, сам, друг Касарику первый».
