город. Посовещавшись и отослав спешных слухачей во Псков, уже на рассвете опочане возились во рву и на заборолах. Подъемный мост местные плотники предложили подпилить, подвесив настил моста на ушищах, а дно рва густо усыпать заостренными кольями, и теперь работа кипела вовсю, с визгом ходили пилы, стучали топоры. Мужики, стиснув зубы, по плечи в грязной воде рва, распугивая лягух и пиявок, колотили, вбивали, острили злые перья, на стены волокли котлы с горячей смолой, собирали оружие, спешно чинили большие осадные самострелы. Работали все, в воздухе густо висел мат; бабы, подоткнув подолы, помогали мужикам, и как-то сравнялись все: купец ли, посадский мужик ли – наступил тот торжественный святой час, когда все иное отринуто и человек ценился только по тому, что он мог содеять и совершал, токмо по труду и по готовности жертвовать жизнью. То и дело поминали, сплевывая, две лодьи детских трупиков, с поры того давешнего двадцатилетнего Витовтова нахождения.
И когда с тяжким и дробным гулом начали подходить Витовтовы полки, все уже было готово к приему «гостей», и город словно вымер, стих, будто бы и обезлюдел вовсе.
Но вот промчались с гиканьем и режущим свистом первые татарские всадники. Появились ляхи в крылатых шлемах своих, гордые, на рослых конях. Округа загустела оружным людом, и кто-то в шишаках и броне, подъехав вплоть ко рву, прокричал что-то о сдаче. Городок молчал, с крутых валов, с рубленых костров над ними – ни отзыва. – Покинули город, что ли? – Залегшие у бойниц плесковичи молча, не высовываясь, ждали первого приступа. Наконец по знаку кого-то в панцире и плаще конные рати начали строиться густыми рядами, и вот литою густою волной с поднявшимся криком «Хур-рр-аа!» татарская рать пошла на приступ, разом заполонив весь мост, ответивший топоту коней грозным гулом и колыханием.
– Пора! – выдохнул создатель хитроумной засады плотник Савелий Кут и первый резанул натянутое струною ужище. Мост, полный ратными, обрушился с треском и грохотом, распадаясь в воздухе. Крик восстал до небес. Те, кого протыкали острые колья, визжали; бесились кони ворвавшихся было в город татар и литвинов; били, стаскивали с коней. Пешцы, что таились под заборолами, с криком ринулись вперед, уставя рогатины, крючьями стаскивали с коней, набирали полон. В панике отступающие враги мало и сопротивлялись. (Захваченных с реготом тут же уволакивали за городские стены. Визг, хрип, и когда Витовт сам примчался под непокорный город, он узрел страшную картину – привязанные к бойницам на заборолах высились окровавленные, полуживые пленники (не пощадили, даже и богатого выкупа ради, ни одного!): татары с вырезанными срамными удами, вложенными в рот, ляхи, чехи и волохи – неразличимо, боярин ли али простой ратник, облупленные, с содранною, спущенной с плеч кожей, истекающие пузырящейся красной жижей.
Витовт стоял, удерживая всхрапывающего коня, побелев ликом и закусив губу. Попеременные волны бешенства и стыда накатывали на него, и когда подъехал волошский воевода, со словами: «Быстро не взять!», токмо покивал в ответ, слепо уставясь на страшно изувеченных умирающих.
– Ни единого, ни единого не оставлю в живых! – бормотал Витовт, постепенно все более сознавая, что легкой победы над этими, сразу обрубившими все возможности честной сдачи, людьми ожидать не приходится.
Внизу, на кольях рва, умирали, дергаясь, последние, еще сохранившие жизнь всадники, хрипя и смертно закатывая глаза.
Мимо лица просвистело несколько стрел. Княжеский охранник, охнув, схватился за плечо, не защищенное литым немецким нагрудником. Витовт отворотил коня, сгорбясь, поехал, скрипя зубами. Лет тридцать назад, не думая долго, сам повел бы людей на штурм города. Теперь же не ведал, что вершить, понимая одно – плесковичи, как в свою пору смоляне, не изнемогут и не передадутся ему. Чтобы завоевать край, надобно прежде уничтожить тут все мужское население, а вспомнив женок, бесстрашно ливших смолу на осаждающих, поправил сам себя – все население!
Ему уже докладали подскакивающие вестоноши, что ближайшие деревни пусты. Ратники со зла жгли пустые избы, рушили сложенные из ломаного плитняка ограды – не на ком было еще выместить злобу!
Полуобернувшись, Витовт приказал оттянуть войска от города. Смотреть, как корчатся, умирая, распятые по стенам тела, было ни к чему. Воеводе, глянув на усатого ляха, высказал:
– Сейчас они будут драться как дьяволы! Подождем! Вели отступать…
По извивам дороги, вдоль Великой, тяжело ползли пушки, двигались обозы и конница. Рать шла к иному плесковскому городу – Вороначу, который решено было взять, выжечь и, ежели возможно, сравнять с землей.
Воронач, впрочем, при дельной обороне взять было не легче, чем Опочку. Город стоял на горе над Великой, и сама крутизна откосов не давала возможности начать приступ города со всех сторон, как было бы легче всего, ибо у вороначан на круговую оборону вряд ли хватило бы защитников. Стали станом. Пока подтягивались обозы и пушки, Витовту поставили воеводский шатер, утвердив в центре изузоренный западным хитрецом столб и на растяжках натянув полотняные стены походного жилища, изнутри отделанные тафтой и шелком. Смеркалось. Витовт вышел из шатра, задумчиво оглядел настороженную, как бы собравшуюся в комок крепость на горе и свой неоглядный стан с тысячами огней до окоема и за окоем. Горели костры, жарилось мясо, в котлах булькало варево… Темнело, и Витовт не увидел сперва, что небо заволакивается тяжелыми тучами, уже погасившими последнее робкое свечение далеких звезд. Тишина стояла такая же, как в могиле. Витовт понял надвигающую беду сверхчутьем опытного полководца и потому, зайдя в шатер и узрев высокие свечи в серебряных столицах[7] и ужин, расставленный на походном складном столе (темная чаша с дорогим испанским вином, жаркое и нарезанная ломтями опалово истекающая соком севрюжина), прикрикнув на слугу, велел гасить свечи и вестоношам скакать по лагерю с повелением тушить костры… Не поспели. Ветер ударил так, что содрогнулась земля. Минуту или менее того натянутые как барабан стены шатра еще сопротивлялись ветру, но вот крайняя растяжка, лопнув со звоном балалаечной струны, взвилась ввысь, уводя за собою расписное полотнище, вихрь тотчас смахнул стол со всем содержимым, сорвал пламя, вцепившееся было в тафтяной полог, и обрушил и шатер, и все окрест в воющий ад. Небо там и сям полыхало страшными зарницами. В их призрачном свете летели над землею, ныряя, словно стая воронья, доски, дрань и солома с кровель города, летели по воздуху продранные палатки, горящие головни, где-то бушевало пожаром, и в реве бури тонули жалкие голоса ратных и ржание обезумевших коней. Витовт ухватился побелевшими пальцами за центральный столб шатра, по счастью устоявший, когда всю тяжелую палатку порвало, сорвало, понесло по воздуху. Мимо проносило клоки огня. Стан был разгромлен полностью в несколько минут. Витовт еще что-то кричал, кого-то пытался позвать, но тут небо разверзлось слепительным запредельным светом, грянул рокочущий гром, и почти без отрыва от него страшные, в руку толщиной, молнии начали полосовать испуганную землю. Где-то глухо ухнуло – молния, попав в пушку, зажгла зеленый снаряд, и земля ответила хрустящим пороховым огнем молнийному огню неба.
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! – только и повторял Витовт, забыв все другие слова. В тучах вздыбленной земли, травы, изломанных ветвей, в драни, в ремнях ползли ослепленные, потерявшие рассудок люди, цеплялись за землю, которая, казалось, вздрагивала от каждого молнийного удара, а удары сыпались безостановочно. Там и сям бушевало пламя, обеспамятевшие кони со взвихренными гривами и хвостами мчались, скорее, летели по лагерю, копытами разбивая и калеча ползущих людей, уносились куда-то за дорогу в струнно-дрожащий и полный напряженным гулом лес. Наконец хлынул ливень, мгновенно загасив огненные костры и обратив вспаханную ветром землю в тяжелую липкую грязь, довершившую разгром литовской армии, неспособной теперь ни к какому городовому приступу и даже к дальнейшему движению ни назад, ни вперед.
Наутро собирали разбежавшихся лошадей, чинили справу и упряжи, отчищали от грязи стволы пушек, кожухи и брони. Воеводы собирали своих людей, ночью перемешавшихся с иными в разномастную воющую толпу. Вороначане молча глядели с высоты на шевеление в Витовтовом стане, не решаясь на вылазку (у них в городе вихрь тоже наделал делов, сорвав крыши с домов и навесы с забрал городовой стены, кого и поубивало рушащимися клетями и дранью). Витовтова жеребца отыскали только к полудню, и, уже объезжая разоренный стан, знал он о прибытии московского посла Александра Владимировича Лыкова с запросом великого князя московского Василия Васильича. «Что ради тако ты чиниши чрез докончание, где было ты со мною быти за один, а ты мою отчину воюешь и пусту творишь?»
Прочтя грамоту, Витовт скомкал ее и выругался грязно по-русски. Однако и это было не все. Прибыло псковское посольство с просьбою «унять меч» и обещанием выплатить три тысячи рублей
