остервенение боя, татар сбросили, удалось удержать и нижний город, где ратоборствовали сын Дмитрий Красный и боярин Данило Чешко. В сумерках, под вой метели, собирали трупы, перевязывали раненых. Бабы молча таскали дрова и воду, готовили котлы со смолой – наутро ждали нового приступа, но уже чуялось – отобьемся! Не такое, мол, видали! И женки ободряли своих мужиков: кузнецов, древоделей и плотников, нынче ставших героями. Дружина уже просила вылазку, но Юрий воспретил: неведомо, сколь было татар, и в случае неудачи можно было и потерять город.
Второй приступ был отбит с ощутимыми потерями для татар, а там подошел Борис Галицкий с наспех собранною по волостям в Чухломе и Солигаличе ратною силою, и татары (вызналось, что вели их казанский царевич и, точно, князь Али-Баба) отошли, разорив волость, уведя с собою многочисленный полон и скот. Пакостная черемиса вскоре поплатилась; Юрий ответным ударом уже Великим постом погромил их волости, опять же набрав добра и полону.
А татары Али-Бабы, отойдя от Галича на самое Крещение, изгоном подошли к Костроме, взяли город и с огромным полоном устремились к себе, на низ, берегом Волги. Из Москвы была послана погоня во главе с Андреем и Константином Дмитричами, боярином Иваном Всеволожским, которому на сей раз предлагалось явить уже не дипломатические, а воинские способности.
Способностей этих согбенный, сухой, хотя и крепкий еще старец, всю дорогу заботившийся о том, чтобы не застудиться на ветру да вовремя есть и спать, не проявил. Рати, дойдя до Нижнего и не настигнув татар, по его совету поворотили обратно: мол, татары ушли сами, чего же больше?
К счастью для полонянников, так думали далеко не все ратные в московском войске. Младшими воеводами шли с ратью стародубский князь Федор Давыдович Пестрый и боярин Федор Константиныч Добрынский. Они-то и порешили не подчиниться решению старших воевод. «Заводилой» оказался Федор Пестрый. Князь он был только по названию: давным-давно включено в круг московской политики Стародубское княжество, и уже давным-давно стародубские князья жили не землей, а службой.
В таких «потомственных» служилых семьях зачастую рождаются талантливые (во всяком случае – преданные!) полководцы, для которых служение является смыслом жизни само по себе, а связанные с ним блага и доходы как бы отступают на второй план. Во всяком случае, в роду стародубских князей явились Ромодановские, Палецкие, Пожарские – прославившие, так или иначе, свой род в анналах истории российской. Федор Пестрый был из Палецких (сын Давыда Андреича Палецкого) и был потомственным и, несомненно, талантливым воеводой. Перспектива вторгнуться в погоне за противником на вражескую территорию его не пугала. А Иван Дмитрич Всеволожский, придворный политик и дипломат, его попросту злил. Имей Юрий Звенигородский Федора Пестрого в своих союзниках, ох и тяжко пришлось бы Софье с сыном! Однако в роду Палецких понятие чести и верного служения было столь высоко, что выступить против «законного» правителя Москвы Федор не мог.
Дальнейшие события выглядели так, как ни Всеволожский, ни Андрей с Константином, ни тем паче татары предположить не могли.
Пока передовые части армии устраивались в Нижнем и промороженные ратники искали тепла и ночлега, два Федора и составили свой «заговор». Федор Пестрый, подтянув своих кметей[13] (накормленным воинам строго велено было не расседлывать коней и не разбредаться по городу), прямиком поскакал к ямскому двору, где расположился Добрынский с дружиной. Вызвал боярина и прямо ему в лицо вымолвил:
– Последними гадами будем мы с тобой, Федюха! Я даве женку мертвую видал. Замерзла с дитем. Гонят их, недалеко ушли-то! Гонят, понимай, по снегу, кого раздетых, разутых – последними гадами станем! Навроде старика Всеволожского! В перинах брюхо греть! – Он зло сплюнул и, глядямимо, вбок, разгоряченным своим почти разбойным взглядом, помолчав, вымолвил: – Выводи своих! Коли скажем старшим воеводам, не позволят ни в жисть! Решайся. Ну! Последними гадами!
Федор Добрынский, побелев, понял. Даже как-то вытянулся весь враз.
– А остановят?
– Ни хера! Вишь, какая бестолочь творит! Все по избам ратные бегают, где бы бабу найти да питья хмельного. Да нипочем! Выводи людей! Я своих уже поднял! В случае – скажешь: уходим, мол, по наказу Всеволожского, а он, старый хрен, уже, поди, в бане кости парит али в перинах утонул, спит! Ни хрена! – И дернул головой бешено, сдерживая готовые прорваться страсти.
Уходили в ночь, «утаився» от больших воевод. Ратные ежились, с недосыпу пробирала дрожь. Но Федора Пестрого слушались – грозен был стародубский князь: и боялись, и любили. Свой был. Не чванился никогда, а когда ратные любят, тут уже половина успеха.
Падал снег. Шли, переходя на рысь, кони. Широкий след, протоптанный полоном, становился явственней и свежее. Утром сделали короткую дневку, накормили коней. Последовал приказ пересаживаться на поводных коней и, не стряпая, идти дальше. Там и сям стали все чаще попадаться трупы людей, частью умерших от стужи, частью потерявших силы и прирезанных татарами.
Разбойную рать нагнали уже, почитай, под самой Сурой. Ободрившиеся ратные, пришпорив измотанных коней и выдирая клинки, кинулись в сечу. Натиск был безогляден и свиреп. Татары бежали, теряя полон, рассыпались в панике, не оказывая серьезного сопротивления, хоть их было намного больше, чем русичей. Но они, совершив дальний поход, возвращались и уже стремились только бы достичь дома, а ратники двух Федоров, ведая, что им или победить, или умереть (покажи слабость, когда против двоих – дюжина, тут тебе и конец!), рвались вперед безоглядно, рубили с рыком и хрипом, вкладывая в каждый удар всю силу руки. Федор Пестрый, успевая и руководить ратью, и рубиться, оказывался и там и тут и всегда вовремя.
В общем, разбили казанцев, освободили захваченный полон, набрали выкупов и только что царевича с Али-Бабой упустили из рук – да попросту не хватило людей, чтобы покончить со всею вражьей ратью.
Обратно шли медленно, как-то приодев – из захваченного – полонянников, как-то накормив их, падающих от усталости и голода, но они уже почти бежали, стараясь не отстать от верхоконных, цеплялись за стремена, и не в редкость было видеть иного воина, ухватившего в охапку замотанного ребенка и бабу, что, спотыкаясь, брела рядом, уцепившись за стремя или потник коня, и порою взглядывала на спасителя своего, смаргивая и роняя редкие благодарные слезы…
Федор дорогою забирал все пустопорожние сани и возы, сажал ослабленных и так довел полон до Нижнего, почти без новых потерь, где обезножившим, обовшивевшим людям была устроена баня. Отвыкшие за дни плена, ели горячие щи и плакали. А нижегородцы несли и несли им съедное, у кого что было: краюху хлеба, рыбу, соленые огурцы, квашеную капусту, хлеб, мясо, а кто побогаче – забивали какую овцу али порося. Общая была беда! И избывали ее сообща, всем миром.
Много дней спустя и галичане, угнанные татарами, прибрели в свои Палестины, те, кто остался жив, не умер дорогою.
Андрей послал Юрию грамотку, сообщая об удаче двоих Федоров – Пестрого и Добрынского – почти как о своей собственной. Юрий понял, усмехнулся, прочтя послание брата. Смолчал. Могли и сами сообразить! Про себя и верно, не обманываясь, постиг, что в неудаче погони виноват был прежде всего Всеволожский. А Федора Пестрого Юрий знал и сейчас, принимая и размещая возвращенный полон (людей надо было прежде подкормить, дать им отдышаться и потом уж рассыпать по дальним починкам), вспоминал серо-голубые горячие глаза Феди Пестрого, его соколиную стать, русые непокорные кудри с рыжим отливом – таким при жизни честь, а по смерти память! И опять мрачнел, представляя, что будет, ежели Федю Пестрого пошлют воевать против него, Юрия? – И ведь пойдет! Или нет? – Так и не смог решить.
Глава 13
Обыватель нашего времени верит слухам. Люди той поры о которой мы пишем, верили знамениям. Летописец пятнадцатого столетия, с полной верой в вещее значение необычайных явлений, рядом с рассказом о политических событиях сообщает, что в Смоленске в лето 1430-е явился волк-человекоядец, «гол, без шерсти и многи люди ял», а в Троках, родовом гнезде Витовта, «озеро Жидевское три дня стоило
