тоже молчала, ожидая.
— Берегите себя, — проговорил сенатор неожиданно, — я знаю, вы хороший пилот, Гресси, но иногда этого бывает мало. Корабль новый, совершенно новой конструкции, если что-то пойдет не по плану вам будет трудно. И все же, надеюсь, он окажется неплох.
— Как все творения Хэлдара, — тихонечко проговорила женщина, — я слышала, что это — его проект.
— Да, конечно, — проговорил сенатор тихо, — я знаю.
Они молча дошли до конца аллеи и повернули назад, к зданию Сената.
— Гресс, — проговорил сенатор, — я хочу вам сказать то, что и так станет скоро известным всей Лиге. Нам предстоит война. Война серьезная. И на тот крейсер, что ждет вас на верфях Та-Аббас, возлагается достаточно много надежд. Если он окажется хорош, то будет отдан приказ на обновление флота. Так что смотрите, изучайте рабочие качества этой лошадки как можно внимательнее. От нее многое зависит. Будут претензии — докладывайте без ложной скромности. Недоработки можно будет исправить. И еще... если, вдруг, на трассе испытаний заметите чужие корабли — не тратьте время на опознание — ломайте график испытаний и уходите хоть в преисподнюю. Если просто будут какие-то предчувствия — возвращайтесь, не рискуйте понапрасну. Риск нужен там, где он оправдан, а в этом случае лучше перестраховаться. Испытания можно отложить. А вот позволить себя уничтожить — нельзя.
— Так серьезно? — спросила женщина.
Сенатор отметил, что это сообщение лишних эмоций, насколько можно судить об этом по голосу, не вызвало. Голос звучал сухо и деловито. По-видимому, она и так была готова ко всему. Внутренне, неосознанно готова к любой ситуации. И он отметил, что это хорошо. И что хорошо, что капитаном назначена именно она. Зная ее характер, мог предположить, что потерять себе голову и удариться в панику она никогда не позволит. Что б не случилось, хоть падай небо на голову.
— Да, — заметил он сухо, — так серьезно.
Гресси внимательно посмотрела на его лицо, переведя взгляд на дворец Сената, покачала головой. Видно было, что на ее языке вертится вопрос, но она так и не сказала не слова, молча проводив его до ступеней крыльца.
Сенатор тоже молчал, в голове вертелось множество слов и мыслей, но он не спешил выпустить их на волю, понимая, что и так сказал нечто, могущее оказаться лишним здесь и сейчас.
— Это, разумеется, тайна? — спросила Гресс. Он кивнул.
— Да. Но экипажу можете рассказать. После отлета. Планируется, что две недели вы пробудете в автономном полете. Через две недели, думаю, это уже не будет такой тайной, как сегодня.
Гресс коротко кивнула.
— Хорошо, — проговорила она, — я скажу. И спасибо, за предупреждение. Мы будем очень внимательны. И обязательно вернемся.
Он посмотрел как она, развернувшись, быстрым, уверенным шагом идет по аллее прочь. Походка была мягкой, мальчишеской. И сенатор только улыбнулся ей вслед. А на память пришло раннее, туманное утро, сообщение, что отогнало остатки сна.
Эта женщина ждала его в кабинете, медленно прохаживаясь от двери к окну, держа в руках, и словно боясь ее выпустить из рук небольшую сумку. Увидев его, она облизнула пересохшие от волнения губы. И молча, не говоря ни слова, достала из сумочки плоскую коробку, обитую темным бархатом. Так же, взволнованно и молча открыла ее.
На темном бархате сияли как звезды, синие, неповторимо синие, словно сияющие собственным светом, сразу заполнившие своим присутствием кабинет, неограненные, гладкие, чем-то похожие на слегка обкатанные морем осколки скал, камни. Камни Аюми.
И пришло ощущение тепла, рожденного на кончиках пальцев. Глядя на ее удалявшуюся фигуру с гордо развернутыми плечами, на ее быстрые движения он вдруг, подумал, что порой, вот так, неприметная с виду, в события вмешивается судьба. А с судьбой спорить — бесполезно.
Что будет? — подумал он, поднимаясь по ступеням вверх. — А ведь что-то будет. Есть ощущение, что все неспроста. Что у всего происходящего есть какая-то незаметная взгляду логика. Причины, следствия, все связано. Есть то, что обуславливает, есть нечто, что запускает процесс и есть развитие. Которое бывает иногда совершенно иным, чем ожидаемое тобой. И всегда есть тот, кто идет на гребне волны. И есть кто-то, кто остался в стороне.
Он вздохнул, вспомнив границу дня и ночи, раннее, раннее утро, мост над бездной. Вспомнил Лиит. Ее точеные черты, глаза в которых можно утонуть, если только встретится взглядами. Ее улыбку. Колдовство. Чары. Информаторий. Ощущение, что смотришься в зеркало, которое возвращает тебе тебя. Потаенные мысли, чувства, твою суть. Суть, которая обрушивается на тебя, как холодная вода из ушата.
Он вспомнил место, где отсутствовали понятия направления, верха, низа. Был поток света, подобный потоку ливня. Прозрачность мыслей. Открытость чувств.
— Ты звала меня? — спросил он.
Женщина улыбнулась, слегка, отрицательно покачала головой. Он смотрел на ее черты, впитывая. Освежая воспоминания. Информаторий хранил ее, хранил так, как не способна сохранить человеческая память.
Ему казалось, что у нее чуть иной разрез глаз, чуть, самую малость, иной абрис губ. Любуясь, поражался, как мог все это забыть....
Ее рука коснулась его руки. От этого прикосновения дыбом поднялись волоски на теле, словно их кто-то намагнитил, через тело пошла дрожь, которая принесла с собой ощущение озноба. И, впервые за всю жизнь он почувствовал, как с ним происходит что-то непонятное, что-то для чего у него не было слов.
Обернувшись, он посмотрел в сторону выхода. Две, крошечные фигурки воинов на том берегу, освещенные ярким светом солнечных лучей, стояли у обрыва. В какой-то миг, подобное озарению, пришло понимание. Он видел себя как бы со стороны, свое тело, застывшее на дне ущелья, маленькое, подобное сброшенной одежде, как нечто ненужное, от чего он отстранился.
— Ты ведь пришел за этим, — проговорила Лиит. — пришел, что бы стать иным. Ведь так?
— Не знаю, — ответил он, чувствуя лишь смятение. Смятение мыслей и чувств.
А потом был полет. Точнее, ощущение полета сквозь свет, плотный, как океанские волны. Ощущение похожее на ощущения глубоководной рыбы, которую тянут на поверхность.
Что-то внутри взрывалось и лопалось подобно мыльным шарам. Он вспоминал, и он забывал вновь. Прошлое накатывало волнами, и от части прожитого он освобождался, как от лишнего груза, чувствуя, что есть вещи, которые он не обязан помнить везде, всегда.
Он оставлял себе память о ее лице, руках, прикосновениях, о днях, проведенных вместе. Он оставлял себе дни, наполненные любовью. И боль потери. Он оставлял себе то, без чего не мог жить. Без чего бы стал иным.
И, вспоминая, каким был когда-то раньше, в те дни, когда повстречал ее, возвращал себе юную безрассудность и веру. Веру в то, что если ты чего-то желаешь, то желаемое, непременно, сбудется. И безрассудное, радостное ощущение жизни, которое чувствуется каждой клеточкой тела и рвется подобно песни наружу, на поверхность, заставляя сиять глаза, наполняя жизнью улыбку.
Он видел, как плескаясь, словно волны, золотистый, янтарный свет, ткал, подобно искусной ткачихе, плел, как паутину, из огненного клубка маску. У маски был его облик. Его черты, его пропорции. Приблизившись, он наблюдал, как стихает буйное золотое сияние, как проступают краски, в какой-то миг, поняв, что смотрит же не со стороны, а изнутри.
Лиит рядом не было, она исчезла, словно растворившийся туман. Подойдя, к краю обрыва посмотрел вниз, на свое прежнее тело, безжизненное, словно тело человека, впавшего в кому. Вокруг этого тела уже сгущался туман. Странный, перламутровый туман, что поглощал его, мало — помалу отрывавшийся от земли, заставлявший парить
Алашавар усмехнулся, сам не понимая чему. Ущипнул свою руку. Почувствовал боль. Маска — напомнил себе, но не поверил. — Маска, — повторил упрямо. — только маска. Это тело — только маска, прикрывшая суть — мысли, желания чувства. Это отражение. А настоящее — мертво. Он проводил
