начавшимся движением, но с первых же часов революции выявилась его преступная бездеятельность и беспомощность. Как это случилось, – понять трудно.
Дворцовый комендант, генерал В. Н. Воейков, благодаря своему положению, должен был хорошо знать, что происходит в столице. От министерства внутренних дел и от своих агентов он имел сведения о политическом движении. Ему открыты были все пути, и он обязан был неуклонно и настойчиво добиваться мероприятий для прекращения Начавшихся волнений. А между тем Воейков, прибыв с государем в Ставку накануне революции, не обращал внимания на надвигавшиеся события и занимался личными, пустыми делами, в роде устройства квартиры для своей жены, кото-рую ожидал на-днях в Могилев и для которой был нанят дом. Я не могу понять – неужели он не верил, что положение так грозно, и надо безотлагательно принимать меры, тушить занимавшийся пожар. Должен, однако, сказать, что в этот день (25 – II) Воейков, видимо, все-таки тревожился, ходил весь красный, с широко раскрытыми глазами, меньше буфонил, но никто не слыхал ни о каких серьезных с его стороны распоряжениях.
Генерал Алексеев и генерал Воейков получали известия из Петрограда, совещались, докладывали обо всем государю, но они единственные, которые могли сокрушить мятеж, – никаких мер не принимали.
Государь, вероятно, и не все знал, так как он был совершенно спокоен и никаких указаний не давал.
Генерал Воейков вообще не пользовался большим авторитетом в глазах государя в делах широкого государственного значения, но при начавшейся революционной смуте, угрожавшей царскому дому, он мог и был обязан настоять на решительных мероприятиях в том виде, в каком это требовалось обстаятельствами. Надо было спасать положение и может быть, сделать необходимые уступки, весьма срочные и толковые, дабы сохранить порядок.
Весь мой вечер прошел в продолжительных беседа? с С. П. Федоровым, К. Д. Ниловым и бароном Штакельбергом. Грустное сознание, что ничего не делается для восстановления порядка, что все как-то опустили руки и словно боятся проявить необходимую твердость власти, – это чувство слабости и беспомощности, – охватывало и нас.
Любопытно отметить, что безусловно, вся свита и состоящие при государе признавали в это время неотложным согласие государя на ответственное министерство и переход к парламентарному строю.
Генерал-адъютант Нилов, князь Долгорукий, граф Фредерикс и другие находили, что эта мера упрочила бы положение царской фамилии в России и могла бы внести успокоение в страну.
Внешняя жизнь Могилева – прежняя. Спокойно и тихо на улицах. Государь выезжал на прогулку, были высочайшие завтраки и обеды; а все остальное время его величество занимался в своем кабинете, принимал графа Фредерикса, генерала Воейкова, генерал-адъютанта Алексеева; утром того же дня происходил обычней доклад по генерал-квартирмейстерской части.
Государь внимательно следил за сведениями, полученными с фронта за истекшие сутки, и удивлял всех своей памятливостью и вниманием к делам.
В субботу легли все поздно и заснули неспокойно. Его величество еще долго не ложился, занимался в своем кабинете.
Государь был у обедни. Церковь переполнена молящимися – генералами, офицерами, командами солдат и простыми прихожанами. Свита его величества, генерал-адъютант Алексеев, генерал Кондзеровский – находились в храме. Служил протопресвитер Георгий Шавельский.
После обедни государь прошел на доклад в генерал-квартирмейстерскую часть, который продолжался недолго. Никаких важных событий за субботу не произошло, и вести от союзных армий были также спокойного характера.
На завтраке, по случаю воскресенья, много приглашенных: все наличные иностранцы, т. – е. не только военные агенты, но и их помощники. Государь обходил всех, здоровался и довольно долго беседовал с английским генералом Вильяме, которого ценил, как высокопорядочного человека, толкового и дельного военного агента.
Среди присутствовавших на завтраке шли разнообразные разговоры о печальных событиях в Петрограде, но, по внешности, это был обычный царский воскресный завтрак.
Около двух часов государь с Воейковым, графом Граббе, герцогом Лейхтенбергским и профессором Федоровым поехал по Бобруйскому шоссе на прогулку и вышел около часовни в память 1812-го года и гулял там не более часа. Мне передавали, что его величество не поднимал никаких вопросов о происходящих событиях и вообще почти не разговаривал ни с кем и задумчиво гулял по лесной дорожке.
Однако, уже с утра, государя глубоко заботили события в столице. Он не раз беседовал о них с графом Фредериксом, с Воейковым, Алексеевым, Ниловым и другими, более близкими ему людьми. Государь говорил, что его тревожат отрывочные известия, получаемые из Царского, что он волнуется за Петроград, за императрицу и всю семью, тем более, что наследник хворает корью.
Ближайшим попечителем и так сказать, охранителем государыни и детей в Царском в это время был обер-гоф-Маршал генерал-адъютант граф Павел Константинович Бенкендорф. Это разумный, спокойный, выдержанный и в высшей степени благородный человек, глубоко преданный их Величествам и всей семье. На него и надеялся государь, ибо никого других лиц опытных не находилось в Царском Селе в эти дни. Вновь назначенный помощником дворцового коменданта генерал Гротен мало знаком был еще с дворцовой службой.
В Царском, конечно, имелся огромный штат дворцовых служащих, конвой его величества, сводный его величества полк, но всеми этими людьми надо было руководить в наступившие критические часы.
В самом Петрограде, где уже шли беспорядки, не былс заметной авторитетной власти, не было имени, которое знали бы народные массы. Командующий Петроградскими войсками, генерал Хабалов, ничем не заметный генерал а имя министра внутренних дел Протопопова стало ненавистно Петрограду и всей России. Государь все это вероятно понимал, но сам никаких указаний не давал и словно мирился со всем тем, что происходило. Чувствовалось, что от него указаний и директив не будет, и в эти тяжелые минуты надо было помогать его величеству, а не ждать инициативы от измученного царя. Хотелось верить, что эту законную помощь, верное служение присяге своему императору, даст прежде всего его начальник штаба, его генерал-адъютант Алексеев, все знавший, со всеми сносившийся и пользовавшийся, как я уже говорил, полным доверием верховного главнокомандующего.
Но этого не случилось. Не попытался также притти на помощь государю и его дворцовый комендант, не проявив никакой деятельности в это тяжелое время. Воейков не сумел задержать измену государю и прекратить начавшуюся революцию в то время, когда можно было многое еще сделать.
После обеда его величество принял у себя в кабинете сенатора Трегубова, помощника генерал- адъютанта Алексеева по гражданской части, с докладом, касающимся событий данной минуты. Государь долго беседовал с этим неглупым пожилым судебным деятелем, не возражал Трегубову, но твердых личных указаний не дал.
Государь, окруженный своей свитой, своим штабом, находившимся здесь в царской Ставке, великими князьями: Борисом Владимировичем, Сергием и Александром Михайловичами, был страшно все- таки одинок. У него не было людей, которые понимали бы сложную чистую его душу. Не было людей, которые имели бы особый вес в глазах государя. Ко всем «своим» его величество относился ласково, внимательно, ценил их преданность, но при большом уме государя он ясно понимал окружавших его ближайших лиц и сознавал, что они не советчики ему, государь привязан к графу Фредериксу за его благородный характер, честность, за долгую преданность своему дому, но он понимал, что министр двора, старец 78 лет, с которым трудно поделиться мыслью по государственным делам и задачам России. Государь хорошо относился к Нилову, верил ему, но его величество не мог устранить в себе некоторого шутливого отношения к характеру своего флаг-капитана за его горячность. Государь ценил Нилова просто, как прямого, честного служаку. К Воейкову государь относился доверчиво, как к распорядительному дворцовому коменданту, бодрому, веселому человеку, хорошему хозяину, но, конечно, его величество чувствовал, что Воейков не советчик в государственных делах и особого значения ему не придавал. Та ирония, с которой относились к Воейкову все окружающие, это прозвище «кувака», за его торговлю водой, понималась государем. Что касается всех остальных: князя Долгорукого, Нарышкина и других, то это были просто для
