С первых же школьных дней Галя стала умолять бабушку, чтобы ей сшили форму. «У всех девочек есть форма, – говорила она голосом, в котором слышались мольба и требование, надежда и отчаяние. – Зинаида Павловна говорит, если мне не сошьют форму, она переведёт меня в другую школу!»
Домашних, признаться, удивила такая угроза, но форму Гале сшили: коричневое платье и чёрный передник. Она помчалась в школу, как на крыльях. Вернулась Галя после уроков печальная. «Ну как, – спросила я, – что сказала Зинаида Павловна о твоей форме?»
«Ничего не сказала, – скучно ответила Галя. – Чудная какая-то: сама велела, а сама не радуется».
Как-то утром Галю долго не могли добудиться: она не хотела итти в школу. «Почему? – добивались мы. – Что случилось?» Не сразу, с запинкой она рассказала, что Зинаида Павловна велела девочкам дома связать вместе десять спичек. «Я связала, бабушка видела. А в классе нитка лопнула. Я вынула катушку и опять стала перевязывать спички. А Зинаида Павловна посмотрела и говорит: «Ты зачем домашнее задание делаешь в классе? Я тебе поставлю двойку». Я ей объясняю, что просто нитка оборвалась. А Зинаида Павловна говорит: «Девочки, кто видел, как она в классе делала домашнее задание?» Лена подняла руку и говорит: «Я видела». Тогда Зинаида Павловна объяснила всем, что я говорю неправду. Почему же она Лене поверила, а мне не поверила?»
«Подумаешь, важность! – сказала бабушка. – Ну, не поверила, тут беды нет никакой. Одевайся и беги».
Галя оделась, собрала книги, и я видела из окна, как она уныло побрела в школу, о которой так мечтала всё лето.
Однажды Галя неаккуратно выполнила урок: посадила кляксу, сделала ошибку. Огорчённая, ока всё написанное взяла в скобки и вывела крупными буквами: «Это плохо. Напишу ещё». И аккуратно всё переписала. Учительница перечеркнула страницу красным карандашом и поставила под работой двойку. Я заметила, что с тех пор Галя больше уже не пыталась переделать небрежно выполненный урок.
Быть может, каждый из этих случаев сам по себе не так уж важен, но я видела: с каждым днём в Гале угасает любовь к школе. И это был для меня очень серьёзный, очень наглядный урок. Я поняла: передо мной человек. Не важно, что ему только семь лет, – я должна уважать его. Он всё чувствует, всё понимает, Ценит привет и ласку, не прощает равнодушия и несправедливости.
БРАТЬЯ ВОРОБЕЙКО
«Воробейки» – Саша и Вася, о которых спрашивала Галя, уверенная, что они «опять в школу не пришли» – были близнецы. Саша появился на белый свет всего на час прежде Васи, но вёл себя так, словно был старше по крайней мере лет на пять. Вася слушался его во всём, не рассуждая: он преклонялся перед братом, слепо ему верил и во всём старался подражать. Внешне они совсем не походили друг на друга: Саша – высокий, с длинным лицом и узкими, безмятежно дерзкими глазами; Вася – – маленький, добродушный, курносый, над правой бровью у него коричневая родинка – она почему-то придаёт Васиному лицу забавное, удивлённо-вопросительное выражение. Оба они второгодники и попали в мой класс из другой школы в середине октября.
Памятно и необычно началось моё знакомство с Сашей Воробейко. В большую перемену я вышла с ребятами из класса. Вернувшись, я увидела, что на столе попрежнему лежит мой портфель, стопка тетрадей, но сумки нет. Я огляделась, выдвинула ящик стола, посмотрела в шкафу – сумки не было.
– Что вы ищите, Марина Николаевна? – спросил Рябинин.
– Сумку. Я оставляла здесь сумку, и её нет.
– Где Воробейки? Саша – дежурный, он оставался в классе, – послышались голоса.
Воробеек не было – ни Саши, ни Васи. Они ушли, не сказавшись, и явились в школу только на другой день.
– Где сумка? – встретили их ребята.
– Какая сумка? – вопросом на вопрос ответил Саша.
– Ты вчера дежурил, сумка лежала на столе, а когда Марина Николаевна пришла с перемены, ни тебя, ни сумки не было, – спокойно, внушительно сказал Рябинин.
– Никакой я сумки не видел.
– Ты дежурный – ты и отвечаешь, – твёрдо сказал Рябинин. – Зачем с урока ушёл?
– Нужно было – вот и ушёл.
С этими словами Саша уселся на свою парту, не удостоив Лёшу ни единым взглядом.
Тут бы мне вмешаться, сказать Саше, что он не может уходить из школы, когда вздумается, посреди занятий, – наверно, все ребята ждали, что я скажу что-нибудь такое. Но я промолчала. По совести говоря, я просто побоялась сказать что-либо. «Бог с ней, с сумкой, – подумала я. – Авось обойдётся как- нибудь».
Но, конечно, не обошлось. Через неделю у Гая пропала коробка цветных карандашей, ещё через несколько дней – пенал у Лабутина. Класс гудел, как осиное гнездо: на переменах и после уроков говорили только о кражах.
– Это тех же рук дело, что и с сумкой, – слышала я.
– Знать бы кто – дал бы я п-подлецу! – – заикаясь от волнения, заявил тихий Глазков.
Только Воробейки – Саша, а значит, и Вася, – казалось, ничуть не интересовались происходящим и не участвовали в обсуждении. В школу они ходили не часто, приготовлением уроков себя не утруждали, и в журнале против их фамилий трудно было обнаружить что-нибудь, кроме двоек.
Моё поведение – я понимала это – было нелепо. «Он, конечно, смеётся надо мною, думает, что я слепа или боюсь его», думала я о «старшем» Воробейко и… молчала.
– В другой раз надо будет всех обыскать, – сказал однажды Рябинин. – Хуже нет, когда все друг на друга косятся и никто никому не верит, а один гад ходит и радуется.
Но я не могла себе представить, что стану рыться в портфелях ни в чём не повинных ребят. Что, если бы это я сидела на парте, зная, что ни в чём не виновата, и меня вдруг стали обыскивать? Я не забыла урока, полученного от Гали: я твёрдо знала, что чувством собственного достоинства обладают все люди, даже самого малого возраста. И когда Рябинин сказал мне: «Марина Николаевна, что вы сомневаетесь, ведь это Воробейкиных рук дело!» – я ответила:
– Не пойман – не вор, Лёша. А вдруг мы ошибаемся? Что тогда?
– Да не ошибаемся, Марина Николаевна! Вот попомните моё слово!
И я «попомнила». Однажды во время перемены в учительскую вошёл милиционер.
– Вы будете товарищ Ильинская? – сказал он, вежливо поздоровавшись. – Разрешите взять в отделение вашего ученика Воробейко Александра, есть на него серьёзная жалоба, – и милиционер протянул мне густо исписанный лист бумаги.
Я мельком взглянула, но от волнения ничего толком не разобрала: речь шла о каком-то грузовике с яблоками, который Саша вместе с приятелями ухитрился опустошить.
«Вот и выход, – пронеслась мысль. – Возьмут его – и дело с концом». И вдруг, неожиданно для себя, даже каким-то не своим голосом, я сказала:
