– А зачем ты сам его обижаешь?
– Я?! – Саша неподдельно изумлён: его подзатыльники так братски-добродушны, неужели они могут обидеть!
– Конечно, обижаешь, – настаиваю я. – Стоит только послушать, как ты с ним разговариваешь: «Сбегай туда, поди сюда, подай то, принеси это…» Он-то ведь с тобой так не говорит, не правда ли?
Саша на секунду задумывается.
– Я – старший.
– Какой же ты старший, если вы близнецы?
– Нет, я раньше родился.
– Вот Лёва старше вас всех, – возражаю я, – и он ваш вожатый, а ты слышал когда-нибудь, чтобы он разговаривал с вами так, как ты с Васей?
Саша с интересом выслушивает мои доводы, но не принимает их всерьёз. В теории он, пожалуй, даже согласен со мной. Но отношения с братом складывались годами, вошли в привычку, и притом Вася так легко слушается, так охотно подчиняется…
Сейчас Воробейки в деревне у бабушки. А Коля Савенков поехал в лагерь. Он будет там с Лёвой, и Лёва обещал мне писать.
О Коле я думаю часто. Как-то, уже весной, его привела ко мне рассерженная Вера Кондратьевна, учительница пения. Он упирался, не хотел итти.
– Он срывает урок, не желает петь вместе со всеми, – пожаловалась Вера Кондратьевна. – Я несколько раз делала ему замечание, а он молчит. Если каждый будет молчать, это будет не урок пения, а игра в молчанку.
– Почему ты не поёшь? – спросила я.
Коля не отвечал и смотрел, как прежде, угрюмо, исподлобья.
Когда я шла домой, он, по обыкновению, встретил меня в переулке и, как всегда, без предисловий сказал:
– Все пели: «Отцы вернулись к нам домой». Зачем же я буду это петь?
В последнее время с ним подружился Гай. Коля был у Саши дома – это хорошо. А Саша на лето отправился в Тулу, к Ивану Ильичу. Я так ясно представляю себе обоих – и деда и внука: наверно, хозяйничают в том саду, где «растёт всё на свете», хоть и весь он величиной с ладонь.
А Горюнов в Артеке. Как много нового он увидит, сколько узнает интересного!
В таких раздумьях проходили долгие часы, солнце поднималось всё выше. «Обгорю, пожалуй», спохватывалась я, когда под сомкнутыми веками всплывали алые круги.
– О чём задумалась? – слышится весёлый голос Нины Станицыной, соседки по столу и по комнате. – Купаться! Купаться!
И мы до самого обеда плаваем, снова греемся на солнце и снова бросаемся в воду.
Нина учится в Институте инженеров транспорта, Люба Тимошенко – в строительном. Мы живём в одной комнате и в столовой сидим за одним столом.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Как-то поздно вечером, когда мы улеглись, начался разговор, который так естественно возникает теперь между людьми, едва они узнают друг друга: мы вспоминали, кто как встретил 22 июня, а потом – день Победы.
Сначала я слушала Нину и Любу, потом перестала даже слышать их голоса – так явственно, так отчётливо вспомнились мне мои 22 июня и 9 мая…
…Война застала меня в Ленинграде. Шура, мой брат, а то лето кончил аспирантуру, у него был отпуск, и он взял меня с собой. Оба мы были впервые в этом чудесном городе. Ездили на острова, побывали в Эрмитаже, а вечером 21 июня, возвращаясь с концерта, долго бродили по окутанному белой ночью городу, бродили безустали, глядели на него – и не могли наглядеться. Хорошо нам было! Сколько чудесных, радостных планов строили мы на будущее!
Встали, конечно, поздно, позавтракали как ни в чём не бывало, а потом вышли на улицу, и тут нас ударило слово: война!
Мы вернулись в Москву.
Вскоре Шура ушёл в армию. В марте сорок второго года он погиб под Гжатском.
…А день Победы!
Я проснулась среди ночи с внезапно сжавшимся сердцем: кто-то бежал по лестнице с верхнего этажа и барабанил кулаком во все двери подряд. Я ещё не успела сообразить, что происходит, только внутри что-то дрогнуло. Вспомнилось: так в сорок первом и сорок втором годах раздавался по ночам стук в дверь и в пролётах лестницы метался возглас: «Тревога! Граждане, тревога!» Но сейчас?.. В эту минуту забарабанили в мою дверь и, я услышала мальчишеский голос: «Войне конец! Войне конец!»
Бывает радость, с которой ни минуты нельзя остаться наедине. И хотя стояла глубокая ночь, все мы вышли из своих комнат и спустились во двор. Тут было полно народу. Словно тень прошла перед глазами… Снова вспомнились мне те далёкие ночи, когда в густой тьме, теснясь, сдерживая дыхание, не смея зажечь спичку, толпились в этом дворе люди, ожидая своей очереди у входа в бомбоубежище. Вспомнилось, как после отбоя матери с землисто-бледными от усталости и тревоги лицами на руках выносили спящих детей. Как, выходя после одной такой ночи из подвала, люди жмурились и мигали от неожиданности: весь двор искрился под ещё не поблекшей луной колючим, неестественным блеском. Двор сплошь был засыпан хрустящим под ногами стеклом. В ту ночь бомба разорвалась совсем близко, и из окон вылетели стёкла.
Да, всё это вспомнилось, не могло не вспомниться, но и не могло погасить счастья, которое светилось на каждом лице. В ту ночь можно было зайти в любой незнакомый дом, постучаться в каждую дверь, заговорить с каждым встречным – все были полны одним чувством: кончилась война!
И потом – по-особенному сияющие, насквозь пронизанные солнцем утро и день… Все мы, не сговариваясь, пошли на Красную площадь. На белых, нагретых солнцем трибунах сидели целые семьи, старики, опирающиеся обеими руками на палки, старухи в платочках, с узелками. Всюду бегали дети, крепко взявшись за руки, проходили улыбающиеся девушки, слышались громкие, праздничные голоса. Шли часы. Яркоголубое майское небо померкло, стало бледносиреневым, потом густосиним. А народу всё прибывало и прибывало.
И когда раздался голос диктора, вся площадь разом погрузилась в безмолвие, которое тут же взорвалось восторженными криками: будет выступать Сталин!
Но первое же простое и прекрасное слово «Товарищи!» вновь принесло с собой глубокую тишину.
Рядом со мной стояла высокая немолодая женщина. Она крепко сжала губы, неподвижно глядя прямо перед собой, и по щекам её непрерывно текли слёзы. А в двух шагах мальчуган, сидя на плече у отца, смотрел на неё с безмерным, горестным изумлением, почти с упрёком: о чём можно плакать в такой день?
Я-то знала, о чём, и многие, многие на этой площади тоже знали. Но вот отзвучали слова: «С победой вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы!» Лучи прожекторов сплелись в небе живой светящейся сеткой, и от этого оно необычайно поднялось над нами, стало безмерно высоким. Ещё
