Ашер иногда разговаривал с ней?
— Он кричал, чтобы она заткнулась.
— Верно.
— Если бы мой муж так обращался со мной, я бы не смогла этого вынести.
— Вот видишь. Уэллс тоже считал, что люди науки не могут быть хорошими мужьями.
— Не может быть!
— Мне помнится, я где-то читал подобное высказывание. Слушай, а Уоллес хоть что-нибудь понимает в фотографировании с воздуха?
— Он знает уйму разных вещей. А что ты думаешь об этих его идеях?
— Нет у него никаких идей — просто всплески фантазии без всяких реальных оснований. Впрочем, уже бывало, что маньяки умудрялись делать деньги. Эта его затея вернуть имена растениям не лишена блеска… Некоторые растения действительно называются красиво. Например — газания пеония.
— Газания пеония — как красиво! Ладно, ты бы вышел в сад — тут так прекрасно. Я чувствую себя гораздо лучше, когда ты мной интересуешься. Я рада, что ты понял насчет этой книги про Луну — что я взяла ее ради тебя. Ведь ты не собираешься отказываться от своего труда? Это был бы просто грех. Ты рожден, чтобы написать книгу об Уэллсе, это должен быть шедевр. Это будет просто ужасно, если ты ее не напишешь. Просто несчастье. Я чувствую это.
— Я снова попробую.
— Ты обязан.
— Мне надо выбрать для этого время среди своих дел.
— У тебя не должно быть никаких других дел, кроме творчества.
Мистер Сэммлер решил выйти в сад и ждать там Эмиля. Запах сандалового мыла реял над ним. Возможно, на солнце этот запах выветрится. Не возвращаться же опять в ониксовую ванную ради того, чтобы смыть запах мыла. Там слишком душно.
— Возьми с собой кофе.
— С удовольствием, Шула. — Он отдал ей чашку и ступил на лужайку перед домом. — Мои ботинки совсем промокли вчера вечером.
Черная жидкость в чашке, белый солнечный свет, земля под ногами, зеленая, мягкая, разомлевшая, пронизанная расцветающей жизнью. В траве тысячекратный отсвет множества капель, их глубинная белизна, вспыхивающая всеми цветами радуги всюду, где луч касался росы: нечто вроде огней большого города с борта реактивного самолета или россыпи галактик в пространстве.
— Садись сюда. Сними ботинки, а то простудишься. Я подсушу их в духовке. — Опустившись на колени, она сняла с него мокрые ботинки. — Господи, как ты в них ходишь? Ты что, хочешь подхватить воспаление легких?
— Эмиль должен вернуться сразу или он будет ждать этого ненормального?
— Я не знаю. Почему ты всегда называешь его ненормальным?
Как ты опишешь одного ненормального другому? А сам он — разве у него совершенно здоровая психика? Конечно, нет. Они его родня, а он — их. У них общая основа.
— Потому что он затопил дом? — сказала Шула.
— И поэтому тоже. Потому что он летает по небу со своими фотоаппаратами.
— Он старается найти деньги. Что в этом ненормального?
— Откуда ты знаешь про эти деньги?
— Он сам мне рассказал. Он думает, тут целое состояние. А ты что думаешь?
— Понятия не имею. Но в этом весь Уоллес — сокровища Али-Бабы, капитана Кидда или Тома Сойера.
— Но, кроме шуток… он говорит, что в доме спрятано сокровище… куча денег. Он не успокоится, пока не найдет их. Все-таки это не совсем порядочно со стороны кузена Элии…
— Умереть и не сказать, куда он их спрятал?
— Ага. — Похоже было, что столь четкое выражение ее мыслей слегка пристыдило Шулу.
— Это его дело. Элия сделает так, как он считает нужным. Я полагаю, Уоллес просил тебя помочь ему найти тайник.
— Да.
— И что, он обещал тебе вознаграждение?
— Обещал.
— Я не хочу, чтобы ты впутывалась в это дело. Держись от него подальше.
— Принести тебе тост с маслом, папа?
Он не ответил. Она удалилась, унося с собой его мокрые ботинки.
Несколько маленьких самолетиков с урчанием и фырканьем кружили в небе над Нью-Рошелью. Возможно, Уоллес пилотировал один из них. Для себя самого — рычащий центр. Для нас — жужжащий шмель, жук, мошка, пробирающаяся на крылышках сквозь голубые километры. Сэммлер отодвинул свой стул в тень. То, что на солнце казалось массой сосновой хвои, в тени расщепилось на отдельные деревья и иглы. И тут из-за высокого забора вынырнул серебристо-серый «роллс-ройс». Засверкали геометрическими монограммами великолепные пластины радиатора. Эмиль вышел из машины и посмотрел вверх. Над домом кружил маленький желтый самолет.
— Это Уоллес, точно. Он говорил, что собирается лететь на «сессне».
— Я тоже полагаю, что это Уоллес.
— Хотел попробовать свой аппарат над знакомыми местами.
— Эмиль, я ждал вас, чтобы поехать на станцию.
— Конечно, мистер Сэммлер. Только поезда сейчас ходят редко. А как мистер Гранер? Вы что-нибудь знаете?
— Я звонил ему, — сказал Сэммлер. — Никаких перемен.
— Я с удовольствием отвезу вас в город.
— Когда?
— Очень скоро.
— Это помогло бы сэкономить время. Мне надо заехать домой. Вы не собираетесь на аэродром за Уоллесом?
— Он хочет приземлиться в Ньюарке и доехать автобусом.
— Вы думаете, он знает, что делает, Эмиль?
— Если б у него не было прав летчика, ему бы не позволили летать.
— Я имею в виду не это.
— Он из тех ребят, которые хотят идти по жизни своей дорогой.
— Я не вполне уверен, что он всегда знает, куда идти…
— Он выясняет это по дороге. Он говорит, что так делают «художники действия» [12].
— Хотелось бы верить, что все сойдет хорошо. Ему бы не следовало летать сегодня. Его чувства, каковы бы они ни были — соперничество с отцом, горе или что другое, — могут сослужить ему плохую службу.
— Будь это мой отец, я бы сейчас был в больнице. Но теперь все не так. Нам, старикам, приходится с этим мириться.
Приподняв кепку так, чтобы тень от козырька падала на глаза, Эмиль следил за жужжащим самолетом. Он открывал взгляду весь свой длинный, широкий у основания ломбардский нос. Хищное лицо, типичное лицо жителя северной Италии. Кожа туго облегала кости. Может быть, и в самом деле, как утверждал Уоллес, когда-то он был Эмилио, лихой шофер знаменитых мафиози. Но сейчас он достиг возраста, когда у крепко сколоченных людей появляются первые признаки старческой хрупкости. И осанка не та, и плечи поникли, на затылке залегли грубые складки. Он прочно связан с замечательным, почти совершенным средством передвижения по земле. Ему не до соперничества с воздушным флотом. Он прислонился к капоту, скрестив руки, предварительно убедившись, что никакая пуговица не царапает блестящее покрытие. Похлопывает козырьком пахнущей волосами кепки по крупным морщинам, которые террасами спускаются от волос вниз.
