– Ну, за то, что мы с майором…
Я улыбнулся:
– Устроили на меня небольшое сафари?
– Какое сафари, Николай Сергеич! Да это просто недоразумение, – бурно запротестовал Антон. – Поверьте, мы не знали, что это были именно вы. Вы уж на нас не обижайтесь.
– А что, кого-нибудь другого вы бы мигом утащили в каталажку? За несанкционированную прогулку по лесу?
– Ну, зачем вы так, Николай Сергеич? – слегка обиженно сказал Михайлишин. – Проверили бы и отпустили. У нас же не военное положение.
– Но весьма похоже, что к этому идет, – парировал я.
Участковый умолк.
– Проводишь меня? – спросил я. – Или у тебя здесь какие-то дела?
– Конечно, провожу!
Мы пошли к рынку.
– Ничего страшного не произошло, Антон, служба есть служба, – сказал я, и сказал совершенно искренне. – Так что извиняться тебе ни к чему. Поверь: ни к тебе, ни к майору у меня нет ни малейшей претензии. Не говоря об обиде.
Договаривая последнюю фразу, я уже подходил к торговым рядам. Заметив наше приближение, дети гор слегка оживились: привстали с мест, обернулись в нашу сторону. Но оживились лишь слегка – на большее не подвигала жара. Натужно улыбаясь, вялыми жестами и полувнятными возгласами они давали понять, что качество их товара самое лучшее, да и цены, прямо скажем, смехотворные. И вообще, они готовы такому покупателю чуть ли не даром отдать все, что тот захочет.
'Такому покупателю'. Естественно, это относилось не ко мне, а к моему спутнику в милицейской форме – как-никак Антон был при исполнении. К тому же чувствовалось, что его здесь прекрасно знают и постараются не упустить возможность хоть как-то угодить представителю закона. Я покосился на Михайлишина: мне стало интересно, как отреагирует на эту вспышку внезапного радушия юный ухажер моей внучки.
А никак он не отреагировал.
Он смотрел не на кавказских купцов, а на стоящего в гордом одиночестве за прилавком крепкого рыжеволосого малого лет тридцати пяти с наглыми веселыми глазами. На рыжеволосом красовалась грязноватая белая футболка, открывавшая мускулистые руки, покрытые вязью татуировок. Перед ним на клеенке лежали приличного размера четыре кучки белых. Все грибы, как на подбор, были одного размера – крепкие, аппетитные. Рядом с клеенкой стояла корзинка, прикрытая тряпкой. В ней, если учесть выпуклости под тряпкой, таилось еще немало грибов. Я невольно позавидовал – и где это он умудрился их собрать?
С рыжеволосым отчаянно торговалась полная дама в прилипшем к телу цветастом платье из искусственного шелка – судя по всему, поселковая дачница. Я ее видел в первый раз.
– Да вы что – с ума сошли?! Такие деньги за кучку! Они, поди, все еще и червивые? Да им красная цена – двадцать рублей! – высоким визгливым голосом вещала дама, перебирая грибы. Пальцы ее были сплошь унизаны кольцами дешевого дутого золота.
Рыжеволосый следил за ее манипуляциями и едва заметно морщился – словно от надоедливой зубной боли. Наконец он не выдержал: ни слова не говоря, выхватил из корзины длинный узкий нож с красной пластмассовой рукояткой в виде рыбки. Коротко взмахнул им и прямо на ладони развалил боровик пополам.
– Ты че, в натуре, хозяйка? Разуй караулки – какие такие черви?! – Ткнул он половинку идеально чистого гриба под нос невольно отшатнувшейся даме. – Да ништяк грибы, век воли не видать! А не нравится – не жухай товар!
И вонзил нож в деревянный прилавок с такой силой, что рукоятка мелко завибрировала.
Я, не сдержавшись, усмехнулся: аргумент был неоспорим, да и зековский жаргон прозвучал весьма убедительно. Дама смешалась, замолчала и отступила назад, глядя на продавца округлившимися глазами.
– Я беру все эти грибы, – сказал я, шагнув к прилавку.
Рыжеволосый малый повернулся ко мне, широко заулыбался, показав золотую фиксу. Но он не успел ничего ответить: Михайлишин, опередив меня, быстрым движением наклонился к стоящему за прилавком детине:
– А ты что, Владимир, не знаешь, что с сегодняшнего дня в лес ходить запрещено? Радио не слушаешь?
Улыбка мгновенно исчезла с лица рыжеволосого.
– У меня, гражданин начальник, радио сломалось. А грибы я еще вчера набрал, – не моргнув глазом соврал он.
– Вот! Я и говорю, что червивые! – радостно встряла дама.
– Помолчите, пожалуйста, гражданка, – строго сказал Михайлишин.
Он выдернул нож из прилавка, повертел его в руках.
– Не надо, начальник, – усмехнулся детина. – Кухонный это…
– Кухонный?
– Завязал я, начальник, вы же знаете.
– Надо будет заглянуть к тебе, Владимир. С соседями побеседовать. Посмотреть, как ты там устроился, – сказал Михайлишин, кладя нож на прилавок.
– С нашим превеликим удовольствием, начальник. Заходите – всегда гостем будете, – осклабился рыжеволосый.
– А в лесу чтобы я тебя не видел, Владимир. Понятно?
– Чего уж тут не понять, начальник.
Михайлишин, сразу потеряв всякий интерес к рыжеволосому, повернулся ко мне:
– Ну что, пойдемте?
– Я беру у вас грибы, – снова обратился я к рыжеволосому, не обращая внимания на слова Михайлишина. – Сколько с меня?
Рыжеволосый Владимир самым хитрющим образом сощурился и одним широким движением подгреб ко мне все грибы с прилавка.
– Вам, Николай Сергеевич, – бесплатно. Забирайте.
Я невольно опешил. Внимательней вгляделся в рыжеволосого. Что-то неуловимо знакомое, улыбчивое проступало сквозь черты огрубевшего загорелого лица.
– Мой воспитанник? – спросил я.
– Недолго. Чуть больше года. Потом слегка провинился, – снова показал он в улыбке золотой зуб. – Но я на вас не в обиде, Николай Сергеич. Вы и так сделали, что могли.
Я вспомнил:
– Владимир Головкин, правильно?
– Правильно.
Я действительно вспомнил.
Это случилось давным-давно, когда нынешний рыжеволосый детина был еще пятнадцатилетним лопоухим мальчишкой. Улыбчивым, веселым – и круглым сиротой, как восемьдесят процентов моих детей. Как-то ночью, улизнув из детдома, он вместе с двумя алпатовскими пацанами залез в поселковый промтоварный магазинчик: они украли по велосипеду, несколько транзисторных приемников и двести семьдесят шесть рублей, оставленных в кассе. Сумму я помню точно. Я пытался вызволить ребят, но ничего не мог сделать – всех троих взяли, что называется, с поличным, как раз в тот момент, когда они выволакивали наворованное добро на улицу через окошко в подсобке. С некоторым опозданием, но сработала сигнализация. К тому же в этой троице Головкин был самым старшим. И мальчик отправился в колонию для несовершеннолетних. Больше я его не видел. До сегодняшнего дня.
Да, вот еще что: прозвище у него в детдоме было – Головня.
Значит, в поселке живет еще один мой бывший воспитанник. Итого – четверо. Плюс, если мои
