шутовском платке, стянутом узлом на затылке, шелуша подсолнечные зернышки, а потом спросил:
– Загодя готовите?
Вопрос этот был ни к чему, и дядя Вася не счел нужным отзываться. Молча натирал он кокили графитом, перемешанным с тавотом.
– Заработать больше всех норовите? На дачу с садом? – прошепелявил Кашкет.
– Да уж не на свалку, как ты, а для пользы рабочего класса! – отрезал Науменко, хватая кокиль.
– Интересуюсь, что вы послезавтра запоете, как напишут вам такое, что мне сегодня?
– Интересуйся сколько влезет, а пока давай лузгу-то подсолнечную не швыряй под ноги. В песок же попадает! – сказал Науменко сердито.
– Выбойщики просеют. Не бойся! – сказал Кашкет и лихо сплюнул шелуху под ноги.
– Такую мелочь не просеешь. Попадет в форму – и, глядишь, раковина. Не сори, тебе говорю! – уже совсем сурово прикрикнул дядя Вася.
– Ну ладно, голубок, не серчай, – сказал Кашкет примирительно и сунул семечки в карман.
Присев на корточки около меня, он схватил кокиль и принялся намазывать его внутри. От Кашкета несло водочным перегаром.
– Однако коли рассуждать так, без крика, дядя Вася, то все, что вы сейчас делаете, лишнее, – прошепелявил Кашкет, водя пальцем в середине кокиля.
– Ты о чем? – спросил Науменко, строго глянув в сторону Кашкета.
– Намазывай не намазывай – не поможет. Модель сконструирована погано – оттого и брак. Переделать ее давно пора, а они рабочих за брак донимают.
– Сам ты себя донимаешь, а не «они», – ответил Науменко. – Болты болтаешь, а формовать не знаешь.
– Поглядим вот, сколько ты со своим комсомолистом наформуешь, – сказал Кашкет, вставая и потягиваясь.
– Глядеть другие будут, а ты, друг ситцевый, давай-ка танцуй отсюда, а то вертишься по цеху, как бес перед заутреней, и другим работать мешаешь!
И хотя сказал это Науменко так, словно он не придал никакого значения словам Кашкета, но я сообразил, что этот лодырь задел моего напарника крепко. Понятно было, что Науменко в лепешку разобьется, лишь бы заформовать и отлить ролики хорошо.
– А может, и на самом деле конструкция модели подгуляла, а, дядя Вася?
– Ты слушай побольше этого болтуна, – сказал сердито Науменко, – он тебе еще и не такое придумает! Однажды он забрехался до того, что ляпнул: «Я, говорит, хорошо помню то время, как пароход „Феодосия“ еще шлюпкой был». Да можно ли верить хотя бы одному его слову!
…Следующий день, втянувшись, мы работали еще проворнее. До обеда у нас было уже забито восемьдесят семь опок. Хотел было я метнуться после обеда до Головацкого, но дядя Вася засадил меня обтачивать рашпилем на конус края крепких, замешенных на олифе стержней – шишек. Готовя шишки на последний задел, чтобы можно было втыкать их в гнезда формы, не тревожа краев будущих роликов, я думал о том, что формовать эту детальку оказалось проще простого. Но какими они у нас получились, мы еще не знали. Об этом предстояло узнать лишь в понедельник, когда раскроют опоки.
Сегодня была суббота.
Когда мы пошабашили, на плацу осталось сто пять пышущих жаром залитых опок.
ПИСЬМА ДРУЗЬЯМ
– Нехай вам грець! Чешите языками дальше, а я пойду хлопцам писать! – так сказал я Маремухе и Саше, выслушав терпеливо все их насмешки по поводу моей вечерней отлучки.
Оставляя их вдвоем в мезонине, я так и не сказал им, где пропадал весь вечер третьего дня. Как выяснилось из допроса с пристрастием, который мне учинили хлопцы, они намеревались и впредь контролировать каждый мой шаг, опасаясь: а не отрываюсь ли я от коллектива? Они по-товарищески боялись, как бы я не свихнулся на стороне, не «переродился», и разными намеками хотели выведать у меня все. А я не смог признаться. Заикнись я только про званый ужин да про раков – получилась бы такая проработка, только держись! А разве я честь нашего флага у того инженера не держал? Держал!
Еще в сенях я переобулся в легкие тапочки, а литейные мои «колеса» выставил в козий сарайчик до понедельника.
Под забором в нашем дворике приютилась ветхая, обросшая диким виноградом беседка. Посреди нее был вкопан в землю шестигранный столик.
Славно писалось в уютной тени беседки! Ветерок-низовка иногда залетал сюда с моря и шевелил обложку тетради, то приоткрывая ее, то укладывая листочки на место.
Сперва я написал Фурману – в Луганск, на завод имени Октябрьской революции, Монусу Гузарчику – в Харьков и, конечно, Гале Кушнир – в Одессу. С самого утра я думал над тем, что мне написать ей. Обида, которую нанесла она мне, взяв было сторону Тиктора в истории с Францем-Иосифом, теперь казалась совсем пустяковой.
Забыв все досадные колкости и мелкие обиды, я вспоминал сейчас только все милое и нежное. Скромную, веселую Галю я невольно сравнивал с Анжеликой – со всеми ее суевериями, с лампадкой на ковре, тоскливой феей да увлечениями чарльстоном.
«Конечно же, Галя во сто тысяч раз скромнее, проще и сердечнее!» – думал я, старательно выводя в конце открытки строки:
'…И если это письмецо найдет тебя, выбери свободную минутку, Галя, напиши, как ты живешь, как устроилась, нравится ли тебе работа, Одесса, – словом, все опиши и вспомни при этом наши прогулки в Старую крепость и все то хорошее, что было между нами. Просят тебе передать пламенный комсомольский привет Петрусь и Саша Бобырь, которые живут со мной в одном домике, у самого Азовского моря.
С комсомольским приветом Василий Манджура'.
Никакой уверенности в том, что мои письма дойдут до адресатов, у меня не было. Расставаясь, мы записали названия заводов, на которых будем работать, и все. Но ведь на заводах тысячи рабочих!
Никите Коломейцу я решил написать большое, обстоятельное письмо. Его-то адрес впечатался в мою память на всю жизнь: 'Город Н., Больничная площадь, школа ФЗУ около завода «Мотор». Старательно я вывел этот адрес и придавил голубенький конвертик камешком-голышом, чтобы не унес его ветер. Но стоило мне раскрыть тетрадку, как я понял, что в ней кто-то хозяйничал. Две страницы были вырваны из середины, а на первой красовался знакомый почерк Бобыря.
Прочитал я и невольно улыбнулся.
'Начальнику городского отдела ГПУ.
У меня очень хорошая память. Увидел кого – запомнил навеки. Это я все к тому, чтобы вы, товарищ начальник, отнеслись…
Здесь Сашкино послание обрывалось. Последнее его слово «отнеслись» появилось позже, взамен зачеркнутой фразы: «не смеялись, как мои товарищи».
Снова мне живо представился день приезда, распаленный Саша Бобырь, доказывающий, что возле киоска с бузой он видел Печерицу. Не забыл я, какой вопль поднял Саша, когда Маремуха спросил: 'А ты не сказал, увидя Печерицу: 'Чур меня, чур!
Сложив вчетверо испорченную страничку, я положил ее в кармашек косоворотки и принялся сочинять письмо Никите Коломейцу. Длиннющее оно получилось. И виноват в этом не столько я, сколько сам Коломеец.
Накануне расставания Никита сказал: «Одно прошу, милый, побольше подробностей. Жизнь всякого человека состоит из множества мелочей, и только тот является настоящим человеком, кто не утонет в этой каше, а, разобравшись, что к чему, найдет правильную дорогу вперед. Потому давай-ка, брат Васенька, побольше мне поучительных мелочей, которые ты заметил на новом месте. Я постараюсь в них разобраться
