пляски затмил всех остальных танцоров, выступавших до него.
В просторном фойе, куда повалили после концерта зрители, были заранее развешаны карикатуры на завсегдатаев салона Рогаль-Пионтковской.
Над шаржами, подле которых сразу же стали собираться зрители, через всю стену тянулись броские надписи: «Долой чарльстоны и фокстроты!», «Выгоним навсегда из нашего быта буржуазную культуру!», «За разумный и веселый отдых нашей заводской молодежи!»
Здесь же юнсекция клуба металлистов рассказывала гостям, в какие кружки они могут записаться. Был среди них и кружок сольного народного танца. Юнсекция извещала, что на днях открывается школа для желающих обучиться бесплатно таким танцам, как вальс, краковяк, мазурка, венгерка и полька.
Педагоги из вечернего рабочего университета воспользовались нашим вечером и развесили в фойе условия приема. «Каждый рабочий может стать инженером!» – было написано на плакате.
Пока публика прогуливалась в фойе, я вышел на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. И здесь, у входа в клуб, увидел Лику. Протягивая мне руку, она сказала:
– Здравствуйте, лейтенант! Спасибо за приглашение.
– Здравствуйте, – сказал я, делая вид, что не замечаю ее укола. – Вам понравилось?
– Необычно. И смешно. Такого до сих пор в клубе не было. Вы домой? – Она посмотрела на меня из-под своих густых ресниц, высокая, красивая, и, словно боясь, что я скажу «нет», добавила: – Проводите меня. Мой спутник обиделся и сбежал.
– Я видел.
– Злорадствуете? Жестоко немного. Думаете, он с большой охотой на Генуэзскую ходил? В клубе скучно, вот все туда и зачастили. Так вы меня проводите?
Глянул я на Анжелику, увидел в ее больших, чуть раскосых глазах просьбу, и жаль мне стало обидеть ее грубым словом. Я пошел вместе с нею.
– Что значит «скучно», Лика? Смешно это. Маленький ваш Зюзя, что ли? Няню ему надо, чтобы развлекала? Вы думаете, хотя бы одну книжку в год он прочитывает?..
– Не читает, – сказала Лика и рассмеялась. – Тут я пас! Я молчу.
– Вот видите! – бросил я раздраженно. – Чудаку, который не хочет думать и мозги свои переместил в ноги, всюду будет скучно.
– А скажите, Василь, почему вы меня пощадили в «Чарльстониаде»? Я все ждала, что увижу себя в этом паноптикуме пошляков.
– Мы хотели… мы думали… – пробубнил я, не зная, как мне отвертеться от прямого ответа, и наконец бухнул: – Мы хотели в первую очередь повлиять на заводских.
– Скажите проще – что меня уже нечего «воспитывать». Верно? – И Лика посмотрела на меня в упор так пристально, что я смутился.
– Я этого не сказал, – буркнул я и подумал про себя: «Опять она переводит разговор на личные темы».
– Вы хороший, славный парень, Василь, и чего там греха таить – симпатичный, но иногда вам не хватает шлифовки и широкого кругозора. По-вашему, весь мир должен складываться только из рабочих и никому иному больше места под солнцем нет. Но так же жизнь станет серой и неинтересной. А что, если часть людей будет музыкантами, артистами, художниками, теми, кого вы так презрительно зовете «интеллигенты»? Что в этом плохого? Должен кто-нибудь украшать жизнь?
Меня взбесил этот поучительный тон Анжелики и ее высокомерный взгляд. Понимая, что надо сопротивляться и во что бы то ни стало отстоять свои позиции, я отрезал:
– Прежде всего надо новую жизнь построить, а уж потом ее украшать!
– Но одно другому не мешает, Василь, – мягко сказала Лика, – и я не понимаю, почему вы снова ершитесь?..
…Мы шли пустынной улицей к морю, и я досадливо думал, что намеревался провести вечер совсем иначе. И хотя рядом со мною шагала девушка, которую по всем правилам приличия следовало развлекать, я упрямо молчал.
Думалось совсем о другом. Еще не остыл азарт тех дней, когда мы сообща, веселой молодежной артелью, с помощью заводских стариков мастерили жатки для Никиты Коломейца и очистили часть цеха, где была обнаружена мина.
А сколько еще труда впереди! Флегонтов рассказывал, как участвует в борьбе за повышение производительности труда комсомолия Ленинграда. Хотелось и у себя применить ее опыт. Заведем для всего цеха щит «Потерянные минуты» и будем отмечать на нем каждую минуту вынужденного простоя, а Коля Закаблук станет подсчитывать, во что обходятся эти потери… Деревья между цехами посадим, клумбы разобьем… Много дел ждет нас!
Словно угадывая мои мысли, Анжелика сказала тихо:
– Я вам надоела?
– Нет, зачем… – очнулся я.
– Скажите, почему вы меня сторонитесь?
– Мы с вами разно смотрим на жизнь, – сказал я прямо.
– Я охотно это признаю, но признайте и вы, что нельзя рассматривать человека только в одном измерении.
– Как так?
– А вот так, как вы смотрите хотя бы на меня. Думаете небось: пустая, взбалмошная девчонка, которой очень хорошо живется под крылышком у своего папы! – В словах Анжелики послышалась горечь.
– А как же думать иначе, послушайте, Лика? Раз вы сами…
Но она не дала мне договорить.
– Видите, Василь, – сказала она горячо, – вы любите все осуждать бесповоротно и не хотите войти в положение человека, у которого, может быть, кошки скребут на душе. А так нельзя! Тогда, на лодке, стоило мне сказать: «Жду счастливого случая», – как вы сразу напали на меня. Вы поленились даже поинтересоваться, как надо понимать эти слова. Я прекрасно знаю: вы меня зачислили в разряд безвольных барышень, которые все будущее свое видят в замужестве. Но поймите и поверьте, что такая жизнь меня не устраивает! Я не хочу быть только отражением чьей-то активной жизни. Я не хочу быть с другой стороны, быть похожей на этих тучнеющих смолоду торговок, которые все удовольствие в жизни видят в том, чтобы покушать посытнее, нарядиться в свои тряпки и выйти в воскресенье с мужем под руку на проспект – себя показать.
Признаться, эти откровенные слова ошарашили меня. Сбитый с толку, я спросил:
– А что же вас устраивает?
Она встряхнула волосами и, думая о своем, сказала:
– Если бы вы только знали, как я ненавижу этот удушающий запах провинции!
– Вы опять говорите не то, Лика! – возразил я. – Вольно вам с обывателями дружить. Но есть же и хорошие люди в нашем городе. А вы их всех в одну кучу сваливаете. Возьмите, к примеру, завод. Сколько там доброго, интересного, умного люда есть. При чем здесь «провинция»?
Мы уселись на парапет набережной, вблизи того самого места, где я увидел Анжелику впервые.
Вдали, на рейде, поблескивал освещенными иллюминаторами грузовой пароход «Балтимора». К нему подвозили на больших барках-шаландах зерно; команда парохода сама перегружала его в трюмы с помощью лебедок. Вот и сейчас их треск доносился к нам издали, смешиваясь со звуками чужой, иностранной речи и топотом ног матросов, то и дело пробегающих освещенной палубой.
– Я знаю, Василь, что в нашем городе есть немало интересных людей, у которых при желании можно научиться и твердости воли, и умению найти в жизни главную цель, – нарушая молчание, сказала Лика. – Но в данную минуту я говорю с вами о своем собственном окружении. Можно говорить с вами откровенно? – Голос у нее дрогнул.
– Рискните. Я больше всего в жизни люблю откровенных людей.
– И не будете шуметь по поводу моих слов? – Она посмотрела на меня как-то особенно, и я понял, что она хочет доверить мне какую-то тайну.
