Если б Франц попал туда сразу после смерти, то непременно бы решил, что находится в аду. Это был огромный – триста метров на пятьсот – подземный зал, забитый всевозможным оборудованием: резервуарами с бурлившими без видимых причин разноцветными жидкостями, ректификационными колоннами до потолка, автоклавами с гроздьями щелкавших датчиков, обшарпанными закопчеными станками и прочими машинами в том же роде – огромными, грязными и уродливыми. Каждое рабочее место освещалось отдельной лампой, и поскольку работавших разделяло в среднем метров по тридцать, в цеху царила почти полная темнота. Недостаток света, однако, с лихвой компенсировался избытком шума: бульканьем жидкости, свистом рвавшегося из клапанов пара, лязгом механизмов с движущимися частями, мощным гудением электромоторов. Сырьем служили какие-то порошки всех цветов радуги – когда их подавали по конвейерам, то в воздух поднимались столбы едкой пыли и перемешивались с клубами ядовитого пара, образуя смесь, по плотности сравнимую с атмосферой Юпитера. Дышать незащищенными легкими в химических цехах было невозможно, и заключенным выдавали респираторы – однако фильтры к ним меняли лишь раз в неделю, в понедельник, так что к субботе респираторы воздуха практически не очищали. Да еще температура в цеху никогда не опускалась ниже тридцати пяти градусов, троекратно усиливая воздействие загрязненного воздуха на изможденных заключенных (работа на химии, похоже, и являлась основной причиной душиловки).
Как бывшему ученому, Францу досталась «техническая» работа – оператора ректификационной колонны. В воскресенье, после теоретических занятий их Наставник (вечно пьяный дегенерат по прозвищу Мордастый) выдал ему инструкцию по эксплуатации, а уже на следующий день Франц должен был начать работу. Нужно ли говорить, что с самого утра он стал отставать от графика, ибо в реальности проклятая колонна выглядела совсем не так, как на схемах в инструкции (хуже всего дело обстояло с кнопками и рычагами, не имевших пояснительных надписей и располагавшихся в самых неожиданных местах). Франц вложил в работу все силы: носясь по винтовым лестницам с размокшей инструкцией в руке, он проверял показания приборов; справляясь со схемами, нажимал всевозможные кнопки, поворачивал верньеры, дергал рычаги… Пот заливал ему глаза, и он поминутно снимал и протирал защитные очки, не обращая внимания на тучи едкого пара. На перилах и ступенях лестниц испарения конденсировались липкой ядовитой слизью, на которой Франц однажды поскользнулся и сверзился вниз (к счатью, это произошло в самом низу колонны, так что он лишь несильно ушиб локоть). В результате, с первым сливом компонент он опоздал всего на двадцать минут, десять из которых ему удалось наверстать во время заправки колонны новой смесью, а другие десять – во время следующей заправки. Последний за рабочий день слив компонент он закончил строго по графику.
Однако из трех операторов колонн график выдержал лишь один Франц.
Заключенные, подвозившие сырье, простаивали, и бригада в целом норму не выполнила. Их на день перевели на половинный паек, а урки устроили безобразную «разборку» с двумя невыполненцами, повторившуюся с одним из двоих еще и на следующий день. Только в среду бригада выполнила норму и, соответственно, в четверг получила полный паек.
Именно в эту среду Франц в первый раз не отдал свою порцию вонючей утренней каши Оборвышу и съел ее сам.
– И на этот вопрос нам ответит… та-ак, кто у нас давно не отвечал… заключенный 14/21/17/2.
– Мы должны думать о своих ошибках, господин Педагог.
– Каких именно ошибках, заключенный?
– Э-э… м-м-м… не знаю, господин Педагог.
– Идиот! Сколько раз говорить: «Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он не повторит их в будущем». Повторяй три раза… ну-у?!
– Слушаюсь, господин Педагог. Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он… э-э… не повторит их в будущем.
Благородный заключенный должен думать о своих ошибках, ибо тогда…
– Кретин! Три дня карцера!
На химии их бригада проработала до конца недели, а потом их перевели в один из механических цехов, к конвейеру, и это оказалось хуже всего. По конвейеру ползли остовы каких-то механизмов неизвестного назначения – в обязанности Франца входило прикреплять к ним электромоторы. Работа включала в себя четыре операции: сначала он доставал мотор из ящика и устанавливал в нужную позицию на станине механизма; потом, выровняв соответствующие отверстия в корпусе мотора и станине, продевал болты и наживлял гайки; закручивал гайки при помощи гаечного ключа; и, наконец, нажимал кнопку, уведомляя диспетчера о своей готовности к следующему прогону.
Работая на химии, Франц не испытывал никаких трудностей с концентрацией внимания. Ему приходилось непрерывно сортировать поступавшую информацию и на ее основе принимать решения – посторонние мысли просто не приходили в голову. У конвейера же думать было не нужно, и Франц постоянно сбивался с темпа, ловя себя на мыслях о Тане, о своей бывшей работе, о сыне, о взаимоотношениях между мужиками, урками и охраной… словом, о чем угодно, только не о закручивании гаек. Один раз из-за него конвейер даже задержался, и помощник бригадира – заросший бородой до глаз мужик по кличке «Огузок» – сделал ему вьедливое замечание (бригадир и остальные урки на работу в механические и химические цеха не выходили). После обеденного перерыва Франц концентрировался на работе изо всех сил – что принесло свои плоды, и Огузок отстал. Как и в случае «поля», к пятнице у Франца выработался автоматизм, позволявший выполнять примитивные конвейерные операции быстро и не думая. Однако со следующей недели их перевели в один из пищевых цехов, и ненавистная тюремная действительность вновь завладела его мыслями.
За последующие два с половиной месяца их бригада работала в четырех разных механических цехах, в одном швейном, в двух химических, в двух пищевых, плюс их дважды гоняли на «поле». И нигде более недели они не задерживались.
Никаких причин, кроме подавления мышления заключенных, в этой чехарде Франц усмотреть не мог. В конце концов, твердили же им на теоретических, что, «если ты не можешь думать об исправлении своих ошибок, – не думай ни о чем».
– 17-ый сектор Второго Яруса подразделяется на 64 потока, соответствующие 64-ем этажам в его вертикальной структуре. Этажи нумеруются от поверхности почвы вглубь, так что 64-ый этаж является наиболее глубоко расположенным. Плюс 12 производственных этажей. Записали?… Что тебе, 19/21/17/2?
– Меня господин Наставник как-то раз с собой на склад брали, так мы тогда аж на 78-ой этаж опускались.
– Не могло такого быть, 19-ый, не могло быть никогда – потому что в учебнике совсем другое написано. А ежели не перестанешь ты дурацкие вопросы задавать, то сидеть тебе в карцере двое суток, – вот ведь какая грустная история получается. Усвоил?
– …
– НЕ СЛЫШУ!
– Усвоил…
– Ну и лады… А теперь займемся повторением: кто мне ответит, сколькими коридорами прорезан 29-ый Сектор с севера на юг?
Впечатление, что работа придумана им в наказание, подтверждалось еще и тем, что конечный продукт ее был всегда неясен. В химических цехах, например, никто никогда не знал, что является сырьем и что получается в результате. В инструкциях по эксплуатации никогда не приводилось химических формул или названий веществ: все именовалось «сырьевыми компонентами» и «результирующими компонентами» с прибавлениями порядкового номера. В механических цехах Францу ни разу не довелось увидать результата их деятельности в законченном виде: как правило, лента конвейера уходила сквозь проем в стене в соседний цех, а иногда полусобранные механизмы перегружались с конвейера на автокары и увозились в неизвестном направлении охраной. Более того, однажды Францу довелось разбирать какие-то машины на составные части (что идеально объясняло бы происходившее), однако по словам заключенных со стажем такие случаи происходили чрезвычайно редко.
На полевых работах он ни разу не видел нормальных овощей и фруктов – огурцов, помидоров или, скажем, яблок. Даже более экзотические, но все же мыслимые культуры – такие, как хурма или папайя, –
