кого любовь — госпожа и владыка — сметает все и заменяет собою все. И вот теперь она занемогла накануне родов, притом что раньше легкость, с которой она производила на свет детей, весьма забавляла Шарля де Люина:
— Вам это дается так же легко, как курице, несущей яйца! Знаете, кого вы мне напоминаете? Жакоту де Мюид из Люина. Когда ее одиннадцатый ребенок был на подходе, она собирала черешню. Начались схватки, она отправилась рожать, произвела малыша на свет… и на другой день снова занялась сбором черешни, оставив ребятенка на попечение старшей дочери! Благородные дамы так себя не ведут.
— Вы предпочли бы, чтобы я мучилась обмороками и тошнотой? Тысяча чертей, мой дорогой супруг, я рожаю вам красивых детей! Неужели вам этого мало?!
Впрочем, на этот раз она чувствовала тяжесть в голове, и язык с трудом ворочался во рту при одной лишь мысли о том, что этот ребенок может оказаться не таким красивым, не таким крепким, как его сводные сестры и брат.
Элен ничего не говорила, но и она беспокоилась. Не повлияло ли вчерашнее фруктовое пюре на нынешнее, столь необычное, состояние герцогини? Убежденная теперь в любви Генри, она не желала покупать свое счастье ценой здоровья Марии. И хотя предвкушение следующей ночи вызывало в ней сладостную дрожь, она твердо решила уговорить его не повторять более опасный эксперимент… Но поговорить с ним об этом она не успела.
Около полудня красный с золотом королевский корабль, покрытый шелковым тентом и приводимый в движение дюжиной гребцов, встал на якорь у причала, где начинались сады Чизвика. На корабле прибыла графиня Бекингэм, мать Джорджа, с приглашением для мадам де Шеврез: королева Генриетта-Мария, дабы оказать честь столь дорогой ей семье, желала, чтобы ее подруга приехала рожать в Хэмптон-Корт.
Холланд встретил даму безо всякого удовольствия. Если с Кэтрин, молодой герцогиней, у него были прекрасные отношения, милую мамочку своего друга он терпеть не мог.
В свои пятьдесят урожденная Мария Бомон была еще очень красивой женщиной (ее сыну было от кого унаследовать внешность!), но при этом адски хитрой и чрезвычайно честолюбивой. После обмена приветствиями она не удостоила вниманием рассказ графа о хрупком здоровье Марии, заметив, что его мнение ее не интересует и она должна немедленно сопроводить будущую мать на корабль — четверо слуг уже ожидают ее с элегантным портшезом, — а затем и в приготовленные для нее апартаменты.
Примерно то же она повторила и Марии, с той лишь разницей, что, не дожидаясь ответа герцогини, она приказала горничным готовиться к отъезду.
— И речи быть не может, — запротестовала мадам де Шеврез. — Извольте сказать Ее Величеству королеве, что я не настолько здорова, чтобы уезжать отсюда, притом что здесь мне так хорошо…
— Вам будет еще лучше в Хэмптон-Корте, к тому же рядом будет ваш супруг. Никто не может понять, как он позволил вам приехать сюда в отсутствие леди Холланд!
— Мне с трудом верится, что Ее Величество поручила вам сказать мне все это! Королева Генриетта-Мария слишком давно меня знает и питает ко мне дружеские чувства.
— Кто с этим спорит, мадам? Добавлю к этому, что король еще более расположен к вам, ибо это был его указ, но приличия ради было решено, что приглашение должно исходить от его супруги. А королевские указы не обсуждаются! Даже если бы вы были при смерти, я увезла бы вас отсюда! Ну же, дамы, поторапливайтесь!
Пришлось смириться. Мадам де Шеврез была так зла, что даже забыла про свое недомогание и вместе со своими горничными и дорожными сундуками была доставлена на корабль со всеми необходимыми предосторожностями, едва успев кратко попрощаться с Генри. Стоя на причале с мрачным лицом и скрещенными на груди руками, он смотрел вслед роскошному судну, которое отчалило от берега и начало подниматься вверх по реке под ритмичные взмахи золоченых весел.
Сидя рядом с Марией, хранившей недоброе молчание, Элен наблюдала, как ширилась полоса воды, отделявшая ее от Генри. В качестве единственного утешения она увозила с собой четыре слова, которые он успел шепнуть ей:
— Я сумею отыскать вас.
Хотя в течение всего пути мадам де Шеврез не обменялась со «старухой Бекингэм» и тремя словами, прием, оказанный ей по прибытии в Хэмптон-Корт, примирил ее с действительностью. Ее встречали так, словно она принадлежала к королевской семье. Отведенные ей апартаменты, самые красивые после покоев королевы, выходили окнами на бассейн и цветники дворца из розового кирпича, построенного в предыдущем веке кардиналом Уолси и подаренного им завистливому Генриху VIII, что, впрочем, не спасло ему жизнь. Британский Синяя Борода и его дочь, великая Елизавета, превратили дворец в жилище, одновременно роскошное и удобное. Целая армия слуг, включая трех кормилиц и личного врача королевы, тотчас же взяли на себя заботу о гостье. Клод, по-прежнему живший в Ричмонде, навещал ее лишь два раза, но его шталмейстер Дамлу приезжал дважды в день, чтобы узнать последние новости.
Генриетта-Мария вновь начала общаться с Марией как прежде весело, в чем сама маленькая королева нуждалась, несомненно, гораздо больше. Заезжал Бекингэм с цветами и экзотическими фруктами, и даже монсеньор Ла Мот-Уданкур с добрыми словами. Что не помешало ему за несколько дней до того отправить Ришелье ядовитое письмо, в котором он осудил поведение герцогини в целом и ее пребывание у Холланда в частности, не упустив случая посмеяться над супругом, который, по его словам, «служил притчей во языцех и для иностранцев, и для французов…».
Наконец в одну прекрасную летнюю ночь Мария произвела на свет девочку, которую нарекли Анной-Марией и крестила которую сама королева. Мать немедленно вверила девочку заботам специально приглашенных кормилиц. Родила она по своему обыкновению легко и надеялась теперь всласть повеселиться на праздниках, которыми Карл собирался отметить событие. И особенно как можно скорее увидеться с Холландом, который вел себя чрезвычайно сдержанно с тех пор, как она покинула его дом. Возможно, чтобы не поощрять догадки, которым предавался двор с момента рождения ребенка, пытаясь определить, на кого больше походила новорожденная малышка — на Шевреза или на него. Впрочем, он напрасно опасался: маленькая Анна-Мария не была похожа ни на кого, лишь отчасти на Марию, от которой она унаследовала цвет волос.
Мария ожидала благословения после родов, данного ей одним из капелланов королевы, поскольку Ла Мот-Уданкуру нездоровилось, и вечером того же дня Клод вошел к ней с полушутливым-полусерьезным выражением лица. Он принес важную весть: Людовик XIII вызывал их в Париж. Мария тотчас возмутилась:
— Отчего такая спешка? Неужели он так нуждается в вас, ведь до меня ему, полагаю, вовсе нет дела?
— Ошибаетесь! В послании ясно сказано: «герцог и герцогиня де Шеврез!» Если хотите знать, он не впервые зовет нас назад, но тогда король Карл воспротивился нашему отъезду вежливо, но весьма твердо: вы были близки к тому, чтобы разрешиться от бремени, и невозможно было подвергать опасностям морского и наземного пути вашу жизнь и жизнь ребенка.
— Уехать? Сейчас? — простонала она, готовая расплакаться.
Он сел рядом с ней, взял ее руку в свою и мягко произнес:
— Но, Мария, вы же всегда знали, что рано или поздно этот день наступит! Мы не у себя дома, и хотя я разделяю вашу любовь к этой стране, где все благоприятствует нам, она все же чужая для нас. Разве вы не хотите снова увидеть Дампьер?
— Дампьер — хочу! Как и многое другое, но не короля и его Ришелье!
Она не произнесла, а скорее выплюнула это имя. Дело в том, что до нее дошли слухи, распространяемые доброхотами, тайно радовавшимися переписке Ла Мот-Уданкура со своим кузеном. В ответ на письмо епископа, в котором тот обвинял мадам де Шеврез и некоторых других дам в том, что они приехали в Англию не столько для того, чтобы упрочить там католическую веру, сколько для того, чтобы открыть бордели, кардинал написал: «Когда она возвратится, не будет больше нужды заказывать юбки из Англии». Прозрачный намек на женщин, которыми интересовались те, кто привык волочиться за юбками.
Между тем кое-кто был весьма рад близкому отъезду Марии и даже пришел, чтобы сказать ей об
