наваждением и мороком.
— Мы ведь не все про это знаем, Матюша, — словно подслушав его мысли, сказала бабушка. — Душу свою человек словами не расскажет. И не захочет, и захотел бы, так не сумеет. Как же со стороны о ней судить?
— При чем здесь душа? — пожал плечами Матвей. — Твоя душа — это твое личное дело, и нечего ею другие ломать. Да ладно, Антош! Проехали и забыли. Живут они теперь, как в медовый месяц, и на здоровье.
Его ничуть не удивило, что бабушка отвечает на его мысли так, как будто он высказал их вслух. Мама однажды рассказала ему, что в первый же день, когда его привезли из роддома, она услышала, что Антоша разговаривает с ним как со взрослым, притом даже на какие-то его вопросы отвечает, хотя он ни о чем ее не спрашивает, а только икает и кряхтит. Бабушка вообще мало нуждалась в словах — и в чужих, и в своих собственных. Ее прикосновение к жизни было не словесным, а каким-то другим.
— Я за них радуюсь, — сказала она. И вдруг добавила: — А за тебя боюсь.
— За меня? — удивился Матвей. — Я же вернулся уже, ты что? Совсем вернулся, ни в какую армию больше не пойду. Даже в Иностранный легион, хоть и приглашали. Или ты боишься, что я… тоже как папа? — догадался он. — Брось, Антошка! Мне это не грозит.
— Не зарекайся, — улыбнулась бабушка. — Любовь и на печке найдет.
— Я что, Илья Муромец? — хмыкнул Матвей, придвигая к себе тарелку с жареной картошкой. — Или кто там на печке лежал, Емеля со щукой в обнимку? Брось, брось, — повторил он. — Расскажи лучше, как ты там у себя на фазенде?
Бабушка жарила картошку так вкусно — поверх каждого ломтика золотая корочка, внутри все благоухает чесноком и протомлено до нежнейшей мягкости, — что у Матвея текли слюнки не только до еды, но даже когда эта картошка уже была у него во рту. И рассказ про Антошину жизнь в Абрамцеве он слушал сквозь треск за ушами.
— Хорошо я у себя, — сказала она. — Дел зимой мало. Читаю, вспоминаю. Как кто-то в книжке написал: что живет, мол, просто — полдня мечтает, а полдня вспоминает. Вот и я так же.
Матвей засмеялся, чуть не подавившись картошкой, потом дожевал и недоверчиво спросил:
— Неужели не скучно? Все-таки ты у нас оригинальная! Всю жизнь в Москве прожить, а на старости лет вдруг в глушь забраться… То есть, я хотел сказать, в сознательные годы.
— А я и не на старости лет этого хотела, — сказала бабушка. — Может, не осознавала только чего. Вот именно потому, что всю жизнь в Москве прожила. Трудно было понять, что мне как раз глушь и нужна. Да и какая же глушь Абрамцево? — улыбнулась она. — Дачная местность. — И неожиданно добавила: — А счастлива я была в самой настоящей глуши.
— Это когда такое было? — удивился Матвей. — То есть… Не обижайся, Антош! — слегка смутился он.
— На что обижаться? Конечно, я и счастье — трудно поверить.
— Ну, не то чтобы трудно… — пробормотал Матвей. Поверить в это в самом деле было трудно. Может ли быть счастлива река?
— Я тебе про это когда-то рассказывала, — вспомнила Антоша. — Про ту глушь, болота, озера. Ты совсем маленький был, не помнишь, конечно.
— Почему? Помню, — улыбнулся Матвей. — Только я думал, ты мне сказки рассказываешь. Болота, озера, избушка на курьих ножках об одном окошке…
Не на курьих. Просто изба. Но в самом деле об одном окошке. — По ее лицу мелькнула едва заметная тень. — Ну, Бог с ним со всем. А помидоры! — вдруг ахнула она. — Я же соленые помидоры привезла, а тебе не даю!
— Сколько раз говорил, чтобы никаких банок не возила? — сердито сказал Матвей. — То помидоры, то огурцы, то вообще воду перевозишь в электричке!
— Не воду, а компоты. — Антоша достала из холодильника большую глиняную миску с домашними солеными помидорами и поставила перед Матвеем. — Ты же любишь.
— Люблю. Вот приеду к тебе и перевезу. В багажнике.
И тут он вспомнил о вчерашней продаже машины, и настроение у него сразу испортилось. Не из-за самой продажи, конечно — за время, которое Матвей работал помощником депутата, машин у него перебывало много. Он был тогда жаден до новых впечатлений и любил перемены, даже незначительные, потому и машины менял с удовольствием. Но понимание того, что сейчас он действует не так, как хочет сам, а так, как диктуют ему обстоятельства — именно это означала продажа «бумера», — сердило его и раздражало.
Все было иллюзией — и необъяснимо хороший вечер с Ритой, и зимнее, предновогоднее ощущение своей молодости и силы, и даже чувство домашнего покоя. Метроном у него в груди стучал по- прежнему, отсчитывая одинаковые бессмысленные секунды, и Матвей не мог делать вид, будто не было в его жизни последних трех лет и будто впереди у него дармовая вечность.
— Приезжай, Матюша, — сказала бабушка. — Мечешься ты, мечешься, как неприкаянный. Сердце болит за тебя. Поживи у меня, отдохни, подумай. Или в Сретенское поезжай, — неожиданно предложила она.
— А в Сретенское-то зачем? — не понял он.
— Да так просто. Родители просто так поехали, от счастья. И ты поезжай.
— От счастья обязательно поеду, — пообещал Матвей и отправил в рот крепенький соленый помидор. — Как только, так шражу. Антош, а спать тебе не пора? Второй час уже, между прочим.
— Сейчас я тебе постелю. — Она встала, провела рукой по его макушке. — Сказку на ночь рассказать?
— Если только про счастье, — хмыкнул Матвей. — Как раз для сказок тема.
ГЛАВА 5
Антонина Константиновна погасила ночник у Матвея в комнате и, убрав с одеяла коричневый том Толстого, вернулась на кухню. Он и когда был маленький часто забывал выключать лампу, и с книгой на одеяле засыпал тоже часто.
Со стола она давно убрала, и делать ей на кухне было вообще-то нечего. Но и ложиться не хотелось. Душевное смятение, которое в последнее время появлялось всегда, когда она думала о внуке, и усиливалось при встречах с ним, — все равно, она знала, не дало бы ей уснуть.
Антонина Константиновна зажгла две маленькие лампы и села к столу. Свет на кухне был сделан так, что каждая из нескольких неярких ламп освещала какую-нибудь необычную деталь этого просторного, с высоким потолком, помещения. Это Анюта так продумала свет; вкус у нее был безошибочный. Впрочем, для Антонины Константиновны ничто здесь не было необычным — она выросла в этом доме. А то, что он все- таки никогда не казался ей своим, было неважно.
В размытом золотистом луче поблескивали глаза деревянной утки, которая, стоя на полу у окна и выгнув шею, внимательно смотрела на свою самую старую хозяйку. Анюта прочитала в каких-то своих искусствоведческих книжках, что такие утки сто лет назад украшали витрины московских лавок, в которых продавалась убитая охотниками дичь. Как эта деревянная дичь оказалась в ермоловской квартире, являлось загадкой. Здесь вообще было много загадочных предметов. А за стеной, где помешался Анютин журнал «Предметный мир», а когда-то, как раз во времена охотничьих лавок, была вторая половина той же самой квартиры, их было еще больше. На редакционных столах красовались сделанные из папье-маше овощи — золотистые тыквы, румяные яблоки, бело-зеленые вилки капусты, и восковые сырные головы, и большие картонные часы — тоже, конечно, муляж — с надписью «Верное время»… Еще там были круглые и грушевидные стеклянные сосуды, про которые никто не знал, для чего они нужны, а потом выяснилось, что сто лет назад такие сосуды стояли в витринах аптек. В сосуды, как было положено в тогдашние времена, налили разноцветную воду, и стало казаться, что в редакционных комнатах собираются снимать какой-то старинный фантастический фильм — про Аэлиту, например.
