сюрпризной коробке с духами «Голубой ларец»?
Ей почему-то казалось, что все это — и духи, и пирожные, и чулки — как-то… неважно, что ли. Но ей стыдно было признаваться в таком своем ощущении даже себе самой, потому что она совсем не знала, что же важно. Не было ничего важного в ее жизни.
Еще удивительнее было то, что на нее вдруг начали обращать внимание мальчишки. Тоня даже специально разглядывала себя в зеркале, чтобы понять, не появилось ли в ее внешности что-нибудь яркое, необычное. И ясно видела, что ничего подобного, конечно, не появилось. Те же глаза непонятного цвета, те же светло-русые волосы, заплетенные в недлинные тонкие косы, и лицо такое же — закрой глаза, и не вспомнишь его. Но при всей этой очевидной неяркости мальчишки почему-то бегали за Тоней так, словно ее благосклонность была каким-то невиданным призом.
— А так оно и есть! — смеялась Иришка, замечая, что Тонечку провожает из школы очередной незамечаемый воздыхатель. — Ты же на них совсем внимания не обращаешь, вот им и интересно, что ты за птичка такая. И вообще, ты загадочная, — добавляла она, заставляя Тоню недоумевать, потому что никакой загадки та в себе не чувствовала.
На следующий день после получения паспорта Тоня принялась ходить по конторам, названия которых выискала в газетных объявлениях о приеме на работу. Она понимала, что работа, которую она таким образом найдет, будет самой обыкновенной, не из тех, о которых мечтают накануне выпускного вечера как о счастье на всю жизнь. Тоня воспринимала это как данность и, разговаривая с неулыбчивыми кадровиками, обращала внимание лишь на то, чтобы работа, для которой требовались такие, как она, девчонки без специального образования и опыта, оказалась не слишком тяжелой физически — богатырской силой она никогда не отличалась — и чтобы зарплата была как можно выше. Зарплата имела значение главным образом потому, что Тоня с нетерпением ждала дня, когда наконец сможет сообщить матери, чтобы та больше не присылала денег.
Она не много знала о материной жизни в Мурманске. Когда Наталья в прошлом году приезжала вместе с мужем «навестить доченьку», а на самом деле проверить, не привела ли та кого в драгоценную квартиру, Тоня устроилась работать вожатой в пионерский лагерь и видела мать от силы два дня. И все- таки ей хотелось поскорее оборвать и эту, почти неощутимую нить — остаток пуповины, которая их когда-то зачем-то связала.
Самой подходящей к незамысловатым Тониным требованиям оказалась организация со скучным названием «Мосгидроторф». Туда требовались сотрудницы с семилетним образованием — учетчицы, нормировщицы; платить обещали семьсот рублей в месяц. Тоня сразу сравнила свою будущую зарплату с трехрублевой ценой буханки хлеба или литра молока и решила, что работа ей подходит. Был, правда, в этой работе и минус: каждое лето надо было выезжать на торфоразработки куда-нибудь, как назвала это Иришка, в глушь болотную.
— Ну, хоть немножко попутешествуешь, — вздохнув, Добавила она. — Где там этот торф добывают? В Белоруссии, вроде — помнишь, по географии? До Парижа, конечно, Далеко…
Но Тоня ведь и не собиралась путешествовать в Париж. А необходимость уезжать каждое лето из Москвы ей даже понравилась. По крайней мере, если мать снова явится в отпуск, не придется провести с ней ни дня. К тому же ведь не навеки она привязывает себя к этому «Гидроторфу», таких контор и кроме него немало…
Тоня и предположить не могла, что пройдет много лет, что уже и мать умрет, и Иришка выйдет замуж за француза и уедет в свой волшебный Париж, а она все так же будет работать в «Мосгидроторфе». Просто потому что наконец поймет, что в жизни важно, и пустая охота к перемене мест утратит для нее всякую привлекательность.
Еще меньше она могла предположить, что это ее понимание окажется связано с летними поездками в болотную глушь, о которой она знала лишь то, что там живут комары, лягушки, возможно, кикиморы и, кажется, люди.
Тоня ездила на торфяники шестое лето подряд, и в этих выездах не было для нее ничего неожиданного. Даже одежда из года в год требовалась одинаковая: простая, немаркая, чтобы легко стиралась и быстро сохла. Девчонки-учетчицы еще непременно брали с собой платья для танцев в местном клубе, и Тоня брала тоже, но на танцы почти не ходила: не любила пьяных драк, которыми эти танцы неизменно сопровождались.
Так что она даже обрадовалась, узнав, что в полесской деревне Глуболье, рядом с которой ей предстояло провести очередное лето, и клуба-то нет. Вернее, он есть, но стоит заколоченный, с разбитыми окнами, потому что среди выпускников культпросветучилищ никак не найдут желающих нести культуру в такую местность, до которой осенью, зимой и весной добраться можно только пешком.
— Уж, кажется, какой только глуши не навидалась, — ворчала, подпрыгивая в кузове полуторки, нормировщица Катя Кузьмина, — а все равно каждый раз думаю: ну как они тут живут? Ты глянь, Тонька, ведь чистый восемнадцатый век! Если еще не шестнадцатый.
До места, где велись торфоразработки, Кате и Тоне пришлось добираться пешком, несмотря на то, что стояло лето. Последние пять километров дороги размыло дождями, и шофер полуторки заявил, что машина и загрузнуть может, а девки как-нибудь добредут со своими рюкзаками, не графских кровей.
— А каб тебя холера! — умело ругнулась по-белорусски Катя. — А если мы в болоте потонем?
— Не заляцайцеся, дзеуки, — добродушно посоветовал шофер. — Як жа вы у дрыгве патонеце? Дзе вы, а дзе тая дрыгва! Хадзице сябе цихесенька вунь туды, праз лясок, и дойдзеце да свайго тарфяника.
— Свайго! — сердито передразнила белоруса Катя. — Твой это торфяник, а не мой. Мой, может, Большой театр и кондитерская на Столешниках!
Пока под Катино неизменное ворчанье они шли по чавкающей от дождей лесной дороге, Тоне казалось, что здесь стоит не то что восемнадцатый или даже шестнадцатый век, а вообще нет никакого века. Ведь и сто лет назад, и пятьсот точно так же плыли по тусклому небу низкие, обещающие дождь тучи, и так же тоскливо шумели деревья, и так же скудно, неласково шелестели сизые овсяные колосья на узком поле перед лесом… Это ощущение — что времени нет совсем и все, что она видит, было и будет всегда неизменным, — почему-то казалось Тоне не унылым, а почти радостным. Во всяком случае, она чувствовала в этой неизменности что-то очень знакомое, как будто даже родное.
— Устала, Тонь? — заметив, что она замедлила шаг, спросила Катя. — Скоро придем, отдохнешь. — И жалостливо добавила: — Тебе б другую работу поискать. Дохловатая ты все-таки, а здоровье беречь надо.
— В двадцать два года рановато вроде здоровье беречь, — улыбнулась Тоня.
— А тебе двадцать два уже? — удивилась Катя. — Я думала… А вообще-то ничего я и не думала, — засмеялась она. — Какая-то ты… Как будто без возраста. Вот кому в старости повезет! Представляешь, будет тебе… ну, не знаю, лет семьдесят, а про тебя и не скажет никто, что старушка.
Катя была если не добрая, то по крайней мере добродушная, так что общение с ней не было для Тони тяжелым. Но Катина привычка к ворчанию и болтовне все-таки немного Утомляла.
— Катюшка, ты, может, вперед пойдешь? — предложила Тоня. — Что-то я и правда устала. Посижу, отдохну и догоню тебя, а?
— Ну, посиди, — пожала плечами Катя. — Если лешего или кто тут у них — болотник какой-нибудь — не боишься!
А заблудиться и правда невозможно. Иди все прямо да прямо и выйдешь к торфоразработкам.
Тоне не хотелось признаваться, что ей просто хочется остаться одной. Было что-то необъяснимо притягательное в скудности здешней природы. Она словно втягивала в себя, растворяла в себе, и не хотелось нарушать это сильное, немного тревожное притяжение пустой болтовней.
Катя скрылась за поворотом дороги, а Тоня поднялась с поваленного дерева, на которое присела, доказывая товарке свою усталость, и, оставив рюкзак, медленно пошла от дороги в сторону — туда, где лес светлел недалекой прогалиной.
Прогалина оказалась обычной лесной поляной. Тоня даже не поняла, почему ее так сюда потянуло. Единственное, что было здесь необычным, это свистящий звук, доносившийся с края этой поляны. Тоня остановилась у последнего перед открытым пространством дерева и всмотрелась туда, откуда
