Матвей обернулся. Глаза оказались совсем другие. Они сливались с весенним лиственным туманом.
— Маруся, — сказал он; в его голосе не было удивления, а было только отчаяние. — Прости ты меня!
Она засмеялась.
— Не простишь? — с каким-то мальчишеским унынием спросил он. — Почему смеешься?
— Я на эту песенку с детства ужасно сердилась, — сказала она. — А папа твой ее любил почему-то и меня ею дразнил. Мурка, Маруся Климова, прости любимого!
— Любимого… — Он вздохнул и чуть не шмыгнул носом, тоже по-мальчишески. — Хорош любимый!
— Хорош. — Маруся подошла ближе. — Только холодно ему. Апрель же.
Он стоял над рекой в одной рубашке; она сразу это заметила.
— Ему не холодно.
Матвей был гораздо выше ее, но каким-то непонятным образом смотрел на нее исподлобья, очень смешно. И, конечно, он ее обманывал: у него даже губы побелели от приречного холода, и плечи вздрагивали. Маруся подошла к нему совсем близко. Ей хотелось положить руки ему на плечи, но она не решалась. Глаза его были ей так же непонятны, как яблоневый туман, с которым они сливались цветом.
Так они стояли друг против друга, совсем близко, и не могли пошевелиться, как в зачарованном царстве.
— Мне не холодно, — повторил Матвей. — Мне… Как Каю у Снежной Королевы.
И тут она наконец поняла, что стоит в его глазах и делает их такими непонятными! Он просто боялся — боялся как Маленький, как сама она когда-то боялась странных образов, которые возникали в ее одиноком воображении. Просто она не могла представить, чтобы он мог хоть чего-нибудь бояться, потому и не догадалась об этом сразу.
Маруся сделала еще один, самый последний шажок, отделяющий ее от Матвея, и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в губы. Это был очень короткий, быстрее взмаха ресниц, поцелуй.
— Ну вот, — сказала она, — теперь заплачешь, осколок из глаза выйдет и сердце оттает.
Но Матвей не заплакал. Наоборот, лицо его просияло таким мгновенным, таким сильным светом, что Маруся зажмурилась. А когда открыла глаза, то поняла, что они целуются уже очень долго, давным- давно. Поцелуй был глубже весенней речки — бездонный был поцелуй.
Она увидела, как пульс стремительно бьется у него на виске, и зажмурилась опять. Ей показалось, Матвею должно быть неприятно, что она как будто бы разглядывает его лицо. Но тут же она почувствовала прикосновение его ладони к своему лицу. Ладонь осторожно царапнула ей щеку — чем? непонятно! — и так же осторожно коснулась ресниц.
Матвей на секунду отстранился от нее и шепнул ей прямо во вздрагивающие губы:
— Ты посмотри на меня, а? Так мне хорошо, когда ты смотришь!..
И она смотрела на него уже все время, пока они целовались над высокой речкой, и потом, когда, оба не помня как, дошли до дому.
И тут, в доме, в холодной летней комнате, они вдруг растерялись — тоже оба, как по чьей-то неожиданной команде. Они смотрели друг на друга встревоженно, и неловко пытались поцеловаться снова, и почти отшатывались друг от друга… И так это было, пока Маруся не обхватила Матвея руками за шею и не проговорила громко, без глупого страха, только почему-то ему в подбородок:
— Ты правда мой любимый.
Она почувствовала, как сразу, мгновенно выветрилась вся неловкость, неизвестно откуда взявшаяся между ними.
Матвей подхватил ее подмышки, приподнял над выскобленными до медового блеска досками пола — так, что ее глаза оказались прямо напротив его глаз, а ноги при этом болтались чуть не над его коленями, — и сказал:
— Маруська, даже не представляешь, как я тебя буду любить. Ты прости только!
Он произнес это с таким горячим мальчишечьим обещанием, что она засмеялась.
— Ну, дура-ак… — сказал Матвей. — Буду!.. Не буду, а вот так люблю.
И поцеловал ее снова, еще бездонее. И, ничего больше не говоря, так и держа ее смешно подмышки перед собою, пошел в комнату, давно уже прогретую большой белой печкой.
— А чем ты меня царапаешь? — спросила Маруся.
— Царапаю? — удивился он. — А!.. Три дня назад сельхозработами позанимался, а отвык же землю копать. Мозоли натер.
— Здесь, в саду, да?
— Так я ж сюда только сегодня под утро приехал. Не здесь — в Зябликах. Где школа у меня. Детишки же мои, кроме скрипок и прочих духовных приспособлений, никаких орудий труда не видали. Заинтересовались, как редиска растет. Ну, я им и устроил показательное возделывание огорода. Я-то его, правда, никогда не возделывал, так что вроде окопа полного профиля огородик получился. Но им понравилось. Никитка — есть один такой… особо трепетный ребенок, я тебя потом познакомлю — вообще сказал, что поэтом передумал становиться, а будет лучше крестьянином. Еще у меня там идейный математик есть, Ромка, тот сразу схему интегральную придумал. Для наиболее рационального размещения сельхозкультур.
Матвей рассказывал все это, гладя Марусю то по голове, то по лицу. Его ладони в самом деле царапали ее этими недавними огородными мозолями. Лица его она не видела, потому что ее голова лежала у него на плече, и только слушала его голос — то, прижимаясь ухом к плечу, внутри его тела, то, чуть-чуть приподнимаясь, снаружи. Ей нравилось и так, и этак. Она вообще могла слушать его бесконечно. Про огород, мозоли, Зяблики, скрипки и математические схемы. И только этого хотела: слушать его бесконечно.
— А давай ее приколками приколем, — вдруг сказал Матвей; на этот раз за мозоли зацепилась Марусина растрепавшаяся челка. — Тут же твои приколки есть.
Он высвободил руку из-под ее головы, отбросил одеяло, встал, прошел через всю комнату к столу. Марусе жалко было, что он ушел так надолго, и она обрадовалась, когда он вернулся, сел рядом с нею на кровать.
— Вот так, — сказал Матвей, неловко цепляя ее волосы разноцветными приколками. Конечно, это она забыла их в ящике стола, но только она давным-давно про это забыла. — Ну, давай сама. А то из меня парикмахер хреновый.
Маруся засмеялась и быстро заколола челку.
— Я в клоунской репризе такая буду, — сказала она. И тут же поправилась: — Может быть. Если получится.
— А то! — хмыкнул он. — Ты, Маруська, до того смешная, что уж это у тебя точно получится. Как клоунов женского рода называют? Клоунихи? Нет, так вроде бы слонов женского рода… Ну, тогда клоуницы. Или это львов женского рода? — Чертики прыгали у Матвея в глазах, когда он дразнил ее. — А вот давай еще это наденем, — вдруг сказал он, оборачивая что-то вокруг ее шеи. Скосив глаза, Маруся увидела деревянные бусы. — Можжевельником пахнет… — Это он произнес уже совсем другим, не дразнилочно- мальчишеским, а взрослым, дрогнувшим голосом и, отодвинув губами бусы, поцеловал ее во вздрагивающую впадинку между ключицами. — Маруся, милая моя…
Он сбросил с нее тяжелое ватное одеяло, лег рядом. Им не было холодно, хотя Матвей был совсем голый, а на Марусе только и было, что можжевеловые бусы да приколки. Печка топилась с раннего утра, бревенчатые стены успели впитать в себя тепло и теперь отдавали его не скупясь. Но им не было бы холодно, даже если бы стены были сложены из ледяных глыб, как в чертогах Снежной Королевы.
Матвей обнимал Марусю так крепко, что ей становилось даже больно от стальных, тоже как в сказке, его объятий. Но она не подавала виду, что ей больно, потому что чувствовала: он не рассчитывает свои силы потому, что вообще ничего не может сейчас рассчитывать. Да она и сама забывала об этой боли еще прежде, чем успевала ее ощутить. Она ждала того мгновенья, когда его пульс забьется не только на
